– Проснись, белый человек из города, – сказал он и стукнул корявым, пропитанным никотином пальцем по его плечу. (Тюк!) – Твои сны плохие. Они смердят. Я ощущаю их запах с твоим дыханием.
– Я не сплю, – невнятно ответил Билли.
– Точно? – с интересом спросил Лемке.
– Точно.
Старик был в сером двубортном костюме и черных полусапожках. Жиденькие волосы, зачесанные назад, открывали лоб, изоборожденный морщинами. Золотой тонкий обруч висел на мочке уха.
Билли увидел, что гниение прогрессировало на его лице и черные линии расходились от зияющей дыры носа по левой щеке.
– Рак, – сказал Лемке. Его яркие черные глаза – глаза птицы – не отрывались от лица Билли. – Ты рад, что у меня рак? Счастлив?
– Нет, – ответил Билли. Он все еще пытался отогнать кошмарные видения сна, зацепиться за реальность. – Конечно, нет.
– Не ври, – сказал Лемке. – Не надо. Ты рад. Конечно же, рад.
– Ничему я не рад, – ответил он. – Мне тошно от всего, поверь.
– Я никогда не верю тому, что мне говорят белые люди из города, – сказал Лемке. Говорил он с какой-то зловещей искренностью. – Но ты болен, да. Ты так думаешь. Ты настан фарск – умирающий от похудания. Вот я и принес тебе кое-что. Оно поможет тебе прибавить в весе. Тебе станет лучше. – Губы старика раздвинулись в гадкой улыбке, обнажив коричневые пеньки зубов. – Но только когда кто-нибудь другой поест этого.
Билли посмотрел на то, что Лемке держал у себя на коленях, и увидел (с ощущением дежа-вю – уже виденного некогда), что это был пирог на стандартной тарелке из алюминиевой фольги. Вспомнил собственные слова, произнесенные во сне своей жене: «Я не хочу поправляться. Я решил, что мне нравится быть худым. Ты ешь его».
– Вижу, ты испугался, – сказал Лемке. – Поздно пугаться, белый человек из города.
Он вытащил из пиджака карманный складной нож и раскрыл его со старческой медлительностью и продуманностью движений. Лезвие было покороче, чем у складного ножа Джинелли, но выглядело острее.
Старичок проткнул ножом корочку и прорезал щель дюйма три длиной. Убрал лезвие, и с него упали красные пятна, оставив на поверхности пирога темные подтеки. Старик вытер лезвие о рукав своего пиджака, оставив и на нем темные пятна. Затем сложил нож и положил в карман. Корявыми большими пальцами он ухватил пирог за края и раздвинул щель посередине, обнажив тягучую жидкость внутри, в которой плавали темные комки, возможно, земляника. Расслабил пальцы, и щель закрылась. Потом вновь нажал и раскрыл ее. Снова закрыл. Опять открыл и закрыл, при этом продолжая говорить. Билли не в силах был оторвать взгляда от пирога.
– Значит, ты убедил себя, что это… Как ты назвал его? Толчок. Толчок судьбы. Что случившееся с моей Сюзанной – не более твоя ошибка, чем моя, ее или Господа Бога. Ты говоришь о себе, что с тебя нельзя требовать расплаты за содеянное, мол, не за что тебя обвинять. Как с гуся вода. Не за что винить, говоришь? И все убеждаешь себя и убеждаешь. Но никакого такого толчка нету, белый человек из города. Каждый расплачивается даже за то, чего не совершал. Нету толчка судьбы.
Лемке на некоторое время задумался. Его большие пальцы двигались рассеянно, щель в пироге открывалась и закрывалась.
– Раз вы вины на себя не принимаете – ни ты, ни твои друзья, я заставил тебя принять ее. Я наложил ее на тебя – как знак. Сделал это за мою дорогую погибшую дочь, которую ты убил, за ее мать, за ее детей. А потом является твой друг. Он отравляет собак, стреляет ночью, позволяет себе рукоприкладство с женщиной, грозится облить детей кислотой. Сними проклятие, говорит он. Сними, говорит, да сними. Я наконец говорю – о’кей, если ты подол энкельт – уберешься отсюда! Не от того, что он натворил, а от того, что собирался совершить. Он сумасшедший, этот твой друг, и он никогда не остановится. Даже моя Джелина говорит, что по глазам его видит – он никогда не остановится. «Ну и мы никогда не остановимся», – говорит она. А я говорю – нет, остановимся. Мы остановимся. Потому что иначе мы такие же сумасшедшие, как друг человека из города. Если мы не остановимся, значит, мы считаем правильным, когда белый человек говорит: Бог отплачивает за все, это – такой толчок.
Сжатие и разжатие. Сжатие и разжатие. Открыто и закрыто.
– Сними, говорит, его. Не говорит: «Сделай так, чтобы оно исчезло, сделай, чтобы его больше не было». А ведь проклятие – вроде младенца.