Корявые старческие пальцы потянули, и щель раскрылась широко.
– Никто этих вещей не понимает. Даже я. Но немножко знаю. «Проклятие» – это ваше слово, но на роме оно получше. Слушай: Пурпурфаргаде ансиктет. Слыхал такое?
Билли медленно покачал головой, подумав, что звучит это богато и мрачно.
– Означает примерно – «Дитя ночных цветов». Вроде ребенка, который варсель, – дитя, подкинутое эльфами. Цыгане говорят, варсель всегда находят под лилией или пасленом, который распускается ночью. Так говорить лучше, потому что проклятие – это вещь. То, что у тебя, – не вещь. То, что ты имеешь, оно – живое.
– Да, – сказал Билли. – Оно внутри, верно? Оно поедает меня изнутри.
– Внутри? Снаружи? – Лемке пожал плечами. – Везде. Пурпурфаргаде ансиктет – ты произносишь его в мир, как младенца. Только оно растет быстрее младенца, и ты не можешь убить его, потому что не можешь увидеть его и то, что оно делает.
Пальцы расслабились. Щель закрылась. Тонкая алая струйка потекла по корке пирога.
– Это проклятие… ты декент фельт о гард да борг. Будь с ним как отец. Ты все еще хочешь от него избавиться?
Билли кивнул.
– Все еще веришь в свой этот «толчок»?
– Да, – едва слышно произнес он.
Старый цыган с гниющим носом улыбнулся. Черные трещины под левой щекой углубились, сморщились. Между тем парк почти опустел. Солнце приближалось к горизонту, и тени полностью накрыли их. Неожиданно раскрытый нож снова оказался в руке Лемке.
Он сейчас ударит меня, тупо подумал Билли. Ударит в сердце и скроется со своим пирогом под мышкой.
– Развяжи руку, – сказал Лемке.
Билли посмотрел на перебинтованную руку.
– Да, где она тебя прострелила.
Билли развязал бинт и начал медленно разматывать. Ладонь выглядела слишком белой, словно некая рыба. По контрасту, края раны были почти черными, цвета печени. Такого же цвета, как то, что внутри пирога, подумал Билли. Клубника. Или еще что-то. Рана утратила округлость формы, поскольку края ее опухли и сблизились. Она напоминала теперь…
Лемке протянул ему нож.