Мими
Дональд
Джим
Джон
Брайан
Майкл
Ричард
Джо
Марк
Мэтт
Питер
Маргарет
Линдси
Маргарет и Линдси не переставали удивляться тому впечатлению святой преданности своей семье, которое производила их пожилая мать на людей вне стен дома на улице Хидден-Вэлли. «Несмотря на некоторые недомогания, она не производит впечатления человека, который позволяет этому приводить себя в уныние. Она исходит из того, что обязана держаться и все каким-то образом само собой образуется», – написал один из врачей больницы Пуэбло в 1987 году.
Бывая в Пуэбло, в медицинском центре Пайкс-Пик, в больнице Пенроуз или в интернате CARES, Мими неизменно впечатляла докторов своими историями про оперу, Джорджию О’Киф или о деде и Панчо Вилье. «Она всегда была очень милой», – вспоминает психиатр Хани Б. Крэндолл, которая работала главврачом Пайкс-Пик и в разное время лечила почти всех братьев Гэлвин. – Никогда не видела ее разгневанной или нелюбезной. Но она всегда как бы говорила: “Вам нужно бросить все и заняться этим прямо сейчас. Будьте любезны позаботиться об этом”». Мими вновь и вновь с радостью шла в бой. Только война была уже другой.
Наедине с больными сыновьями терпение Мими оказывалось несколько короче, чем представлялось посторонним. Она могла цыкнуть на Мэтта за несоблюдение гигиены, вспылить по поводу разнузданности Питера и пилить Джо за то, что он так располнел. Слегка снисходительнее она относилась к Дональду – сыну, с которым у нее по-прежнему были самые близкие отношения из всех. После многолетних попыток жить в интернате Дональд сдался и вернулся на Хидден-Вэлии, по всей видимости, навсегда. «Он просто не выносит общества других нездоровых людей. – объясняла Мими. Еще бы, это ведь ее незаурядный сын. Теперь у Дональда тряслись руки: врачи диагностировали у него позднюю лискинезию, распространенное осложнение приема нейролептиков, вызывающее непроизвольные судорожные движения. Дональд объяснял свой тремор тем, что отец «заставлял нас стоять, держа руки по швам, потому что хотел, чтобы мы стали врачами».
Это и многое другое, о чем ежедневно говорил Дональд, было никак не связано с реальной действительностью. Но благодаря тем же лекарствам, которые затормаживали его, у Дональда случались периоды просветления. В удачные дни они с Мими ходили наблюдать птиц, и Дональд слегка оживлялся, когда что-то замечал: «О, это же краснохвост!» или «А вон орел!» – и пускался в воспоминания о том, как гонял соколов вместе с отцом. Мими брала его с собой в гости к родственникам, и он сопровождал ее целый день, обычно тихо сидя рядом. И все же с годами Мими стала уставать от самых буйных проявлений Дональда. Ей пришлось спрятать семейные фотоальбомы, чтобы он не выдергивал из них страницы и не рвал их в клочья. Дональд разбил большую статуэтку святого Иосифа, много лет простоявшую на каминной полке. Сопровождая Мими в банке, он сказал операционистке, что хочет открыть счет и изменить свое имя. Однако большую часть времени Дональд безвылазно сидел в своей комнате. Даже на Рождество он выходил, только чтобы обняться со всеми присутствующими, после чего удалялся обратно в свое укрытие. Одна из внучек, которой было около пяти лет, обнаружила егов шкафу: «Мими, а Дональд в шкафу сидит!» По примеру Маргарет и Линдси, многие из внуков умилительно обращались к бабушке по имени.
Даже в такие моменты Мими всем сердцем сочувствовала Дональду. «Особенно тяжело в рождественские праздники. Все собираются и говорят, кто где был, кто что делал, у кого сколько детей и так далее. Это очень тяжелое время», – говорила она. Тяжелое, поскольку происходящее вокруг напоминало обо всем, чего она некогда желала для старшего сына. Глядя на Дональда, Мими часто вспоминала его здоровым мальчиком. «Люди говорили: «Ах, какие у него прекрасные манеры». Кто бы мог подумать…»
В разговорах Мими цитировала подаренную ей книгу Saints, Scholars, and Schizophrenics («Святые, ученые и шизофреники»), в которой рассказывается об ирландских сельских общинах. Там о душевнобольных заботятся и даже считают их людьми, наделенными особым провидческим даром. Одно только знание о том, что подобные места существуют, служило ей утешением. Предположение о том, что в Дональде и остальных есть нечто особенное, служило своеобразной небольшой компенсацией тому, что было утрачено навсегда.
Болезнь, овладевшая ее детьми, изменила и саму Мими. Все это выглядело так, словно будущее, на которое она рассчитывала как на нечто совершенно естественное, просто отменили навсегда. Она никогда не выражала явного недовольства. Однако, гостя у Мими, дочери подчас замечали необычную для нее ожесточенность. Тематика историй матери изменилась – теперь это были монологи не только о Говарде Хьюзе и Жаке д’Амбуазе. Она рассказывала о том, что хотела, чтобы муж, их отец, стал юристом, а он настоял на военной карьере; о том, что она всегда хотела жить на восточном побережье, а Дон мотался с ней по всей стране и притащил в Колорадо; о том, что у нее и в мыслях не было заводить двенадцать детей, а Дон хотел именно двенадцать, и так оно и получилось. Мими делала то, что положено жене, и даже перешла в католицизм, поскольку такова была ее обязанность. Она говорила, что служила другим, и перечисляла все жертвы, на которые пошла ради этого.