Поэтому на первый взгляд он отказался от него, или, скорее, отложил.
Между Вавелем и епископом отношения были разорваны.
Епископ напал на ту мысль, чтобы стараться заполучить краковских землевладельцев. Слишком поздно. Хотел быть с ними против Топорчиков и князя. Он помнил о том, сколько раз краковское рыцарство выгоняло своих панов, поддержанное пастырем, а новых приводило в столицу.
Так делалось при Казимире и Лешеке.
Но к Павлу люди пристать не могли, не имел в себе ни добродетели, ни авторитета предшественников.
Те, что давали ему себя кормить и поить, с каждым разом узнавали его лучше, не много могли, другие уговорить себя не давали. Двор его так же мало имел значения у людей, как и он сам.
Жизнь шла по-старому, открыто беззастенчивая и разнузданная. Пирам и застольям днями и ночами не было конца.
Бета из усадьбы переехала в сам двор и заняла в нём комнату с фасада.
Некоторые из приближённых Павла бывали допущены лицезреть её облик. Епископ приводил их с собой, приказывали двору петь и плясать при них для развлечения гостей. Окна часто были открыты во время виизитов. Бета, которая поначалу боролась ещё с совестью и монастырскими воспоминаниями, чувствовала себя терзаемой угрызениями и несчастной, постепенно освоилась со своим положением – искала теперь в жизни всякой роскоши, какую она ей могла дать, опьянялась ею.
Павел, который раньше был известен как непостоянный и легко меняющий вкусы, отталкивающий людей, привязался к монашке, а что самое удивительное, давал ей верховодить собой, часто перенося очень болезненные упрёки и брань, не гневаясь. С ней умел быть мягким. По правде говоря, люди пророчили, что это скоро может измениться, но до сих пор неволя завоёванного была всё более строгой.
Когда он вынужден был от неё отдалиться, беспокойный, спешил вернуться, а, едва прибыв, ни на что не обращая внимания, шёл к ней. Потерял всякий стыд.
Бета тоже, хоть обходилась с ним как с пленником, взятым на войне, была ему верна, и её дикая, страстная, животная привязанность, казалось, со временем возрастает.
Эта грешная пара жила в вечном споре, в ссорах, но взаимно нужны были друг другу. Часто из комнат Беты раздавались крики, стоны, брань, но всегда кончалось примирением и ещё более горячей привязанностью.
На следующий день она брала верх, и делала что хотела, он сопротивлялся, возмущался, сдавался в конце концов. Достаточно ей было уставить в него свои чёрные огромные глаза, грозные и пламенеющие, чтобы его побороть и склонить к мольбе. Епископ, не раз уходя униженным, гневался на себя, упрекал себя в непростительной слабости, а когда возвращался к ней, сдавался снова. Малейшие подозрения в измене, в какой-то слабости к женщинам, доводили Бету до ярости.
– Если думаешь так сбыть меня, как других сбывал, – кричала она, угрожая ему, – беда тебе и мне! Беда! Я тебя не отпущу, потому что я ястреб, из когтей которого трупом, пожалуй, выпадет, что они схватили! Не отделаешься от меня, пожалуй, если только убить прикажешь.
При этих угрозах епископ вроде бы усмехался, но немного их боялся. Несмотря на страсть к ней, он, может, давно бы отстранил эту слишком явную любовницу, отдалил и старался укрыть, – но боялся отчаяния и мести. Знал её и знал, что то, о чём говорит, сдержит.
В течение долгого времени Зоня, которую вывезли прочь и стерегли где-то в доме, который вместе с землёй епископ раньше им предоставил, вовсе не показывалась. Но время, казалось, её сильную скорбь успокаивает. Через разных послов она начала объявлять о себе епископу, чтобы ей на свой двор позволил вернуться, обещая ему верно служить. Епископ довольно долго отпирался, наконец, находя её нужной для надзора и службы при Бете, и, сам привыкший к её услугам, позволил вернуться в Краков.
Вдова появилась изменившаяся, постаревшая, похудевшая, кашляющая, с великой покорностью и без упрёка на устах.
Она сразу заняла свои прежние комнаты над челядью и пошла к Бете.
Любимица приняла её гордо и неохотно, памятуя давние споры и ссоры. Но Зоня была совсем другой. Стала служанкой, старалась быть нужной, старалась получить милость. Этим завоевала Бету, а спустя несколько дней уже без неё обойтись не могла. Зоня принесла ей с собой какую-то услужливую весёлость, готовую на всё, чтобы понравиться. Умела говорить, забавлять, подольститься – попала в милость.