– Не прикажу и не запрещу! – сказал наконец князь, быстро удаляясь.
Жегота потёр руки, сразу побежал с доброй новостью к брату.
VI
Епископ Павел жил тогда в Кунове, в Сандомирской земле, который он любил.
Это имение, принадлежащее Краковскому епископству, было значительное, леса, удобные для охотников, тихий угол, где епископ мог жить как ему нравилось. Кроме громады собственных людей, там за ним никто не подсматривал. Чужие глаза выследить не могли.
Жизнь также он вёл там такую, какая была ему милее всего. Окружал себя избранными, привозил иногда с собой Бету, для пиршества и охоты имел товарищей предостаточно. В костёл и на богослужение ходил, когда ему приходила фантазия, ничего его не вынуждало. Пробощ служил и низко кланялся, обеспечивая всем, что было нужно на дворе.
Дом, в котором в то время размещался ксендз Павел, был построен знаново, потому что туда уже однажды пожаловали татары, однажды были мазуры и спалили всё. Сгорел и старый дом, но это вышло на пользу, потому что епископ приказал вознести новый, и не простой, но как подобает, охотничий дом для большого пана.
Посерёдке поставили большой дом с сенями, по старой славянской традиции; по бокам хаты для службы, коней и собак, сараи и конюшни. Только не было часовни, и хотя костёл стоял вдалеке, ксендз Павел говорил, что его хватит. Особенно епископской охоте там было вольготно, псарни были огромные, чтобы гончим было как в раю; воду, тень и будки имели восхитительные.
Конюшни для лошадей построили тихие, тёплые, тут же с водопоями, чтобы челядь далеко не ходила с ними. Отдельная кухня, на которой хотя бы целого вола можно было изжарить, была широкой. Каждый день также в ней жарились бараны, телята и козы для гостей и челяди. Многочисленная служба всегда там крутилась днём и ночью, потому что в ней должен был непрестанно гореть огонь, как в бане, чтобы накормить голодные толпы.
Уже издалека можно было узнать весёлую усадьбу, ведь есть на свете разные; такие, от которых веет грустью и из которых вырывается радость. А тут было очень радостно, неосмотрительно, без завтра, но по-пански и бойко.
Когда играли трубы, сердце скакало, лошади ржали словно человеческим смехом, счастливые собаки скулили, свидетельствуя, что им тут было хорошо.
Великий достаток, вовсе без счёта, расточительный, притягивал сюда убожество, бродяг, людей, что рады были поживиться за счёт других. Дом также всегда окружали бродяги, которые служили слугам, готовые даже псам прислуживаться, лишь бы получить с кухни объедки, а из бочек хоть дрожжи.
Как сам епископ, который иногда там отдыхал, двор его также выручал себя лишь бы кем, лишь бы не работать.
Мало где так умели жить, как там. Встав с утра, ксендз Павел сразу велел подавать еду, ел и пил со своими, пока не чувствовал себя сытым. За столом с доверенными людьми велись беседы вовсе не благочестивые. Потом осматривали собак и коней; часто он сразу ехал на охоту, а, вернувшись с неё, один ел у Беты, если она там была, или с товарищами.
От богослужений и молитв отделывались быстро – потому что долго на них пребывать епископ не любил.
У стола капеллан быстро читал молитвы, иногда Павел заезжал в костёл, редко пробоща к столу приглашал. Церковное облачение так его тяготило, что в нём в будний день, пожалуй, только по большому перстню на пальце можно было узнать пастыря.
Людям могло казаться, что эта свободная жизнь в Кунове делала его счастливым. Он имел, что ему нравилось, чего желал – а, несмотря на это, ходил чаще хмурый и злой, чем весёлый, а когда порой смеялся, весёлость была какой-то нездоровой, вынужденной, страшной, на дне которой было легко догадаться о желчи. Вино и мёд чаще всего к ней побуждали.
За любую мелочь Павел сердился и гневался, бранился и даже бил. Что вчера хотел иметь, завтра ему уже было не по вкусу. Ссорился с Бетой, не уступающей ему, гонял Вита, издевался над придворными.
По нему видно было, что сам уже не знал, в чём искать того земного счастья, которое от него ускользало. Делал, о чём мечтал, использовал свет, пил сладости, а в нём всё превращалось в полынь и желчь. Он без колебаний пробовал любой запретный плод, объедался ими – но был пресышен, а не сыт…
Чем больше пил, тем сильней распалялась жажда.