Поровнявшись с часовней, ксендз Павел посмотрел в сторону, когда затем чёрная женщина схватила за поводья медленно идущего коня и послышался тот знакомый страшных смех.
Иноходец епископа стоял как вкопанный, хотя тот его пришпоривал, испуганный Ворон бросился в сторону в трущёбы.
– Давно я тебя не видела! – отозвалась Бета. – Ты думал, что я забыла или простила. Нет, я лежала больная, не умерла, и вот, вот я!
Не отвечая, Павел панукал коня, желая её объехать. Дрожал от гнева и страха.
– Послушай! – сказала она. – Ты замышляешь измену.
Связался с врагами… я всё знаю! Ты ездишь к ним, они ночами приходят к тебе. Огонь и меч готовишь на своих князей, хочешь изгнать, чужих привести. Делай так! Делай! Тебя снова скрутят верёвками и кинут в тюрьму! Я напрошусь к тебе в камеру… день и ночь буду петь над твоей головой. Ха! Ха!
Она отпустила поводья коня.
– Езжай, езжай! Найдём друг друга! Где ты, там и я! Если бы ты в ад убежал, я туда пойду за собой… потому что я твоя… твоя! Езжай! – повторила она за уходящим. – Не уедешь от меня. Я с тобой!
X
Пустая и дикая, грустная и красивая, как всё, что только что вышло из рук Божьих и люди ещё не имели времени испортить, была Литва в те времена.
Милями по лесам нужно было ехать до поселения, до замка, до хатки, зарытой в земле, и забора, заваленного камнями и ветками. Кое-где на берегах рек, у слияния двух ручьёв, на конусооразном мысе возвышался заброшенный замок из гигантских брёвен в сруб, похожий на жертвенный костёр.
В долине у реки выглядывала длинная шеренга домиков, будто бы лагерь, погрузившийся в землю.
Мало дорог бежало по этому краю, который леса и болота, как крепость, опоясывали от нападения. Пущи стояли ещё такими, как выросли, множество озёр и прудов остались так, как их, уходя, оставило ветхозаветное наводнение, когда земля высыхала, а по полям и лугам каменные глыбы, которые некогда лёд и море с севера сюда пригнали, покоились на чужой земле, печальные бродяги.
Однако же эта пустыня была живой и заселённой, потому что её заполняли тысячи животных: в дуплах сосен пчёлы складывали мёд, под ними в упавших ветках и листьях гнездилась мышка, над её головой бегали белки, под носом проскальзывала осторожная лиса. Не было там пяди земли, которая бы не имела жителя. В тёплых борах было им, как в хате, за едой не нужно было далеко идти, сосед подкреплялся тем, кто был под боком.
Годы пролетали так в непрерывном спокойствии и, пожалуй, только когда молния поджигала лес и ветер разносил пожар по нему, тогда все бросались и страшно было глядеть, как вся эта ватага хозяев леса вместе убегала перед огнём, не думая ни о старых распрях, ни о мести.
Тогда пламя гнало вместе зубров, лосей, стада коз, медведей и барсуков, лесных котов и лис, и зайцев, сбившихся в одно стадо, обезумевшее, рычащее, пока где-нибудь поперёк огня не становилась река, останавливала пожар и спасала беглецов, которые на другом берегу возвращались к прежним ссорам и войнам.
Леса! Чем были эти старые леса при сегодняшних своих карликовых потомках!
Сосны, верхушки которых было трудно разглядеть, дубы, что стреляли, точно каменным столбом, в небо. Даже берёзы, сегодня изнеженные и плачущие, тогда прямые как стрелы, с отвалившейся и почерневшей корой гордо тянулись вверх, чтобы дать подняться другим.
Ветер, что качал вершины этих гигантов, редко мог достать до глубины пущи. Но если силой вкрадывался один из тех, что вертит мельницу, выпивает воду и заметает наверх песок, – тогда, сделав пролом, он валил целые пространства и груды деревьев складывал в горы.
Почти вся тогдашняя Литва была пущей, недоступной и страшной, а более старые деревья-гиганты считались богами, потому что там человек жил с дерева. Оно давало всё: хату, топливо, приют пчёлам, корм животным, человеку – телегу, обувь, палку…