Вернувшись к себе домой, епископ даже не поздоровался со множеством гостей, ожидающих его, и пошёл в каморку отдыхать.
По лицу все видели, что он был зол, хоть о причине не догадывались. Это приписывали пребыванию на дворе, потому что епископ даже смотреть на тех, которых ненавидел, не мог терпеливо. Всё в нём возмущалось, хотя был уже порядком постаревшим, хоть изменился внешне, хоть резкие вспышки и безумные чудачества теперь стали реже.
Двор Павла остался таким, каким был.
Всегда было это сборище людей потерянного имени, готовых на всё, странствующих рыцарей, разорившихся землевладельцев, выходцев из разных концов света, жадных и с самыми плохими привычками.
Чтобы его узнать, достаточно было посмотреть на этот поистине евангелический пир, который тут для двора в двух или трёх избах устраивали. Это не были бедные и обездоленные, но скитальцы, горячие головы, лица, опухшие от выпивки, глаза, косо сотрящие, порубленные щёки, настоящая банда, что ради хлеба готова была на кровь.
Те, кормясь около епископа, служили ему, можно было отправить их с тайным посольством хотя бы в языческие края, использовать для засады, для тайной работы, за которую никакие чистые руки не брались.
Верея, который, браня епископа, познакомился с ним ближе, теперь уже медлительного и боязливого Ворона припёр в угол и приобрёл особое внимание.
Он служил епископу тем охотней, что у него чувствовал себя в безопасности от тюрьмы, а с его помощью и защитой имел надежду вернуть какую-нибудь часть отцовского наследства.
Ворон опустился до второстепенного слуги, вися при дворе, хоть потерял там самую большую поддержку, Верханцеву, на которой уже хотел жениться, когда к ней подкралась смерть.
Встреча в костёле с этим дьяволом, Бетой, которая вернулась в Краков и снова жила у Кжижана, чтобы показываться на глаза Павлу, – возмутила его и разозлила до наивысшей степени. За столом, хотя пил, а старый ксендз Квока пытался его развлечь, играя свою роль весельчика, Павел ни разу не улыбнулся. Он сидел грустный, погружённый в себя, что все приписали на счёт впечатлений, принесённых из замка.
Даже раньше, чем обычно, епископ покинул своих гостей и, рыча, как медведь, опираясь о стулья, устало поплёлся в каморку, кивнув по дороге Ворону. То, что его вызвали, было для него милостью, и он побежал по возможности скорее.
Епископ сидел уже в каморке на подушках, с головой в ладонях. Ворон долго должен был ждать, прежде чем тот заговорил. Он кашлял и шаркал ногами, пока епископ о нём не вспомнил.
– Слушай, – сказал епископ, обращаясь к нему, – долго вы ещё будете этой бабе, негодяйке, этой проклятой Бете давать безнаказанно таскаться за мной везде?! Не видите и не понимаете, что она мне уже тут сидит!
Он показал на горло.
Ворон так же её боялся, как и все. Знали её во всём Кракове, она пробуждала страх. Её называли ведьмой, колдуньей.
Никто её пальцем коснуться не решался. Ворон пожал плечами, расставил руки.
– А что же с ней делать! – сказал он.
Он договаривал эти слова, когда завистливый Верея, увидев, что его подчинённого вызвали на доверительный разговор, вошёл без спроса.
Догадался, или подслушал, о ком шла речь, он знал, что она надоела епископу.
– Э! – сказал он, толкая Ворона в сторону. – Что ваша милость от него хотите? Он всего боится, ни к чему не способен. Это труха… Если нужно проучить эту бабу, это не сделает ни кто иной, только я.