Стременчик

Грабёж! Разбой! Пошлите посланника и убедитесь, что замки сломаны, печати нарушены.

– Ты её добровольно отдал! – прервал один из магнатов. – Ты был на стороне королевы.

Со всех сторон стали кричать и поднялся шум, который был королю неприятен и уничижителен.

Он коротко и решительно повторил, что хочет освобождения Гары. Канцлер на это выпалил, взглянув на своих:

– Милостивый государь, по вашему приказу мы его освобождаем, но помните, что он есть и будет вашим врагом.

Если что случится от него, приписывайте это собственному снисхождению, милостивый государь… мы не будем виноваты.

Король взглянул на Гару, который, бросив взгляд на собравшихся вокруг, повернулся, сложив руки, к молодому государю и поклонился ему.

– Покуда я жив, этого благодеяния не забуду, – сказал он, – я смогу убедить клеветников, что меня судили несправедливо.

Так король, вопреки всем вынесшим приговор, отпустил их, не желая слушать ни благодарности бана, ни оправдания его судей. Все гурьбой и с возобновлённым ропотом высыпали из королевских покоев.

В дальнейшие постановления, касательно коронации, король не хотел вмешиваться, потому что для него дело было вовсе не в спешке. Он даже избегал об этом спрашивать.

Зато Грегор из Санока, у которого дел было немного, потому что его отчасти специально – не доверяя ему и боясь независимого характера, в котором его подозревали, – заменили деканом Ласоцким, завязав отношения с Венгрией, выучив уже их язык, постоянно с ними общаясь, самым первым был осведомлён о каждом их действии.

Всё, что там делалось, было ему не по душе. Он жалел Владислава, предчувствовал, что в руках людей он мог стать жертвой своего благородного характера. Декан Ласоцкий и епископ Збышек, слыша иногда свободно и с иронией говорящего магистра Грегора, не доверяли ему, боялись его оствлять рядом с королём. Пару раз уже заходила речь об отправке его в Польшу, но король показал, что хочет оставить его при себе.

Поэтому до поры до времени его не трогали, взирая на него только издалека.

Сразу после коронации, на которой настаивал вместе с венграми, епископ Олесницкий хотел и должен был вернуться в Польшу. На своём месте, как alter ego, он оставил Ласоцкого, а для большей безопасности он охотно забрал бы Грегора из Санока. Все более смелые высказывания короля, справедливые или нет, приписывали его влиянию.

Прежде чем на дворе стало известно, что паны решили насчёт коронации, Палочи уже прибежал к магистру.

– На этот раз, – сказал он, учащённо дыша и сев, – всё в самом деле окончено. Для того, чтобы удостовериться, что корону украли, в Вышеград послали братьев Яшков; а вместо той, которую королева себе присвоила, у нас есть ещё более святая и благословенная, та, которая покоится на голове святого Шчепана.

– Как? – крикнул Грегор, ломая руки. – Вы хотите святотатственно похитить корону из могилы, с останков, чтобы ею короновать… словно пророчество смерти! Бога ради!

Подумайте, годится ли это? Из могилы? С останков?

Палочи пожал плечами.

– Это самая дорогая наша реликвия! – воскликнул он. – А какая корона не покоилась на мёртвой голове? Мы не можем дать молодому пану лучшее доказательство нашей любви, как признав его достойным той короны, которая ждала его на голове Апостола Венгрии!