– Послушай! – сказал Гжесь. – Уже из моей одежды можешь заключить, что раз я надел её в будний день, это не без настоящей необходимости.
– Вижу, одежда новая, – воскликнула хозяйка, – башмаки новые, пан мой нарядился как на праздник…
Гжесь потёр ладонью лоб.
– Не знаю, что это значит, придворный краковского воеводы Яна из Тарнова прибыл ко мне сегодня утром, приглашая от имени пана посетить его для важного, не терпящего отлогательств дела. Я ни с воеводой, ни у воеводы никаких дел не имею, Академия находится под началом епископа Збышка. Меня охватило беспокойство…
Лена покачала головой.
– Я, равно как ты, этого вызова не понимаю, – сказала она, – но не вижу причины, почему бы оно должно тебя беспокоить.
Она минуту подумала, приложив палец к устам, а глаза уставив в землю.
– Ты сам мне говорил, что часто тебе надоедают из-за латинской надписи и разных подобных работ. Ничего иного быть не может, чем нечто подобное. Воевода – пан могущественный, значит, тебе оплатит.
– Но зачем вызывать меня лично, если бы дело шло только о надписи, которую любой придворный мог заказать у меня? – сказал Стременчик.
– Иди к нему и всё это выяснится, – прервала Лена.
– Должен ли я идти? – спросил бакалавр. – Я не слуга пана воеводы, годилось ли вызывать меня к себе, как слугу?
С благородной гордостью Гжесь поднял голову. Лена пожала плечами.
– Старый и важный пан, сенатор… ты молодой, – сказала она, – нет ничего обидного в том, если через придворного вежливо пригласил… иди…
Он раздумывал ещё, когда, положив ему руку на плечо, прекрасная Лена толкнула его слегка к двери.
– Гордость не уместна, – шепнула она, – а я жду возвращения для выяснения, потому что хочу знать, какое дело имел пан воевода к пану бакалавру.
Как будто он ждал только её разрешения, Стременчик, не колеблясь уже и сообразив, что в действительности спесь худому слуге не подобала, быстрым шагом пошёл к воеводинскому дому, стоящему при замке. После краковского пана воевода был тут самым значительным сановником и имел высшую власть.
Но даже если бы Ян из Тарнова не занимал этого положения, одно его имя, связи, богатство, большой авторитет и личные качества давали бы ему большое значение.
Был это муж уже преклонных лет, но крепкий телом и умом, не умел говорить речи и не злоупотреблял словом, но когда раз открыл уста, не смотрел ни на какие соображения и рубил правду каждому, хотя бы тому, кто в более высоком положении. Говорил её так не раз, и где нужно было смелое выступление, его толкали вперёд, потому что не боялся ничего. Возраст давал ему хладнокровие и самообладание.
Не рекомендовал себя ни прекрасной речью, ни ораторским искусством, но ясностью и выразительностью слова. Когда другие уже в тогдашней школе привычно, ловко умели запутать мысль и так искусно её представить, чтобы делала более сильное впечатление, Тарновский находил это немужским и нерыцарским, выражался развязно, сильно и коротко.
В правительстве и дома его характеризовало то, что долго молчал, но когда отозвался, закрывал заседания как бы окончательным приговором.