Ганс: «Мама ее шлепает, и она кричит».
Я: «И тебе это не нравится?»
Ганс: «Нет… Почему? Да от нее столько шума из-за этих криков».
Я: «Говоришь, ты бы обрадовался, если бы ее не было на свете. Получается, ты ее не любишь?»
Ганс (задумчиво): «Ну да…»
Я: «Потому ты и воображаешь, что мама, купая Ханну, отнимет руки, и твоя сестра упадет в воду…»
Ганс (перебивает): «… и умрет».
Я: «Тогда ты остался бы один с мамой. Хорошим мальчикам не пристало такого желать».
Ганс: «Но думать-то можно».
Я: «Это нехорошо».
Ганс: «Ничего страшного, это даже хорошо, потому что тогда можно написать об этом профессору»[170].
Позже я сказал ему: «Знаешь, когда Ханна подрастет и научится говорить, ты полюбишь ее сильнее».
Ганс: «Это как? Я уже ее люблю. Когда она осенью вырастет, мы с нею вдвоем пойдем в парк, и я стану все ей объяснять».
Я приступил было к дальнейшим разъяснениям, однако он прервал меня, возможно, стремясь растолковать, что вовсе не так плохо желать Ханне смерти.
Ганс: «Ты же знаешь, она давно была живой, даже еще когда не пришла к нам. У аиста она уже была живой».
Я: «Нет; быть может, у аиста ее и не было».
Ганс: «Кто же ее тогда принес? Это ведь был аист».
Я: «Откуда он ее, по-твоему, принес?»
Ганс: «Ну, из своего дома».
Я: «И где она там находилась?»