Мы уже говорили о том, что этим последним важным разъяснением о фактических поводах болезни мы обязаны вмешательству отца мальчика. Сам же Ганс сохраняет свой интерес к «ка-ка», и нам неизбежно приходится в этом за ним следовать. Мы узнаем, что прежде он имел обыкновение навязываться матери и сопровождать ее в уборную, что тем же самым он занимался со своей приятельницей Бертой (временной заместительницей матери), пока это не стало известно взрослым и не было прекращено. Удовольствие от подглядывания за отправлением естественных потребностей человеком, к которому ты привязан, тоже соответствует «скрещению влечений», проявления которого и ранее отмечались нами у Ганса. В конце концов и отец мальчика вынужден погрузиться в символику «ка-ка»: он устанавливает определенное сходство между тяжело нагруженной повозкой и телом, обремененным фекалиями, между способом, каким повозка проезжает через ворота, и освобождением тела от фекалий, и т. п.
Впрочем, отношение Ганса к анализу, если сравнивать с прежними стадиями, теперь существенно изменилось. Раньше отец всегда предугадывал заранее, как все должно быть, а Ганс покорно подчинялся этим наставлениям, но теперь все становится наоборот: Ганс уверенной походкой спешит вперед, а отцу необходимо прилагать немалые усилия к тому, чтобы поспевать за ним. Ганс внезапно озвучивает новую фантазию, появления которой ничто не предвещало, – о водопроводчике, который отвинтил ванну, где находился мальчик, и своим буравом ткнул его в живот. С этого мгновения мы едва улавливаем содержание материала, и лишь позже удается сообразить, что перед нами искаженная страхом переработка «фантазии оплодотворения». Большая ванна с водой, в которой сидит Ганс, есть материнская утроба; «бурав», в котором отец мальчика немедленно опознал большой пенис, возникает в связи с мыслями об оплодотворении и рождении. Истолкование, которое мы вынуждены дать этой фантазии, звучит довольно курьезно: «Своим большим пенисом ты меня «пробуравил» (gebohrt), то есть породил, и посадил меня в мамин живот». Правда, исходно фантазия остается неистолкованной и служит Гансу отправной точкой для дальнейшего изложения.
Ганс признается в страхе перед купанием в большой ванне, причем этот страх оказывается опять-таки составным. Одна его часть пока ускользает от нашего понимания, зато другую мы в состоянии прояснить, вспомнив, что он присутствовал при купании маленькой сестренки. Ганс не отрицает того, что ему хочется, чтобы мать во время купания сестры уронила ту в воду и чтобы сестра утонула; собственный страх перед купанием есть страх перед возмездием за это злое желание, страх перед наказанием, перед тем, что и с ним поступят точно так же. При этом Ганс забывает о своем интересе к экскрементам и далее говорит только о сестре. Не составляет труда истолковать этот переход: для него маленькая Ханна выступает «ка-ка», все маленькие дети – это «какашки» и они появляются на свет в таком качестве. Теперь мы понимаем, что все мебельные фургоны, конки и груженые повозки суть средства перемещения «аистиных ящиков», которые для Ганса символизируют беременность; становится ясным, что падение ломовой лошади, влекущей груженую повозку, может означать только одно – роды, разрешение от беременности. Значит, упавшая лошадь в фантазиях мальчика – одновременно и умирающий отец, и рожающая мать.
Далее Ганс преподносит сюрприз и застает нас, как говорится, врасплох. Он заметил, разумеется, беременность матери, завершившуюся рождением сестренки, когда ему было три с половиной года, и выдумал себе – во всяком случае после родов – некую картину положения дел, которой ни с кем не делился (быть может, потому, что был не в состоянии этого сделать). В ту пору, как мы узнаем из записей, единственным видимым проявлением его нового мировоззрения становится скепсис, с каким он сразу после родов воспринимает все разговоры об аисте, якобы приносящем деток. Однако на тот факт, что он, вопреки собственным словам, бессознательно знал, откуда появился младенец и где тот раньше находился, бесспорно указывает проведенный отцом анализ (не исключено, что это самая неопровержимая часть анализа).
Наиболее убедительным доказательством здесь служит фантазия, которой Ганс упорно придерживается и которую раскрашивает обилием подробностей: мол, Ханна прошлым летом, до своего рождения, была с семьей в Гмундене, ездила туда вместе с остальными и была способна очень на многое, в отличие от себя же новорожденной. Смелость, с которой Ганс преподносит эту фантазию, и бесчисленные лживые вымыслы, которые он в нее вплетает, вовсе не лишены смысла; все это означает месть отцу – мальчик сердится на папу за то, что тот до сих пор вводил его в заблуждение сказкой об аисте. Ганс словно говорит своими выдумками и поступками: если ты думал, что я такой глупый и поверю в аиста, который принес Ханну, тогда и я могу требовать, чтобы ты принял за истину мои выдумки. За этим актом мести со стороны нашего маленького исследователя следует явно связанная с ним фантазия о том, как дразнят и бьют лошадей. Данная фантазия тоже составная: во‐первых, в ней отражается поведение Ганса с отцом, а во‐вторых, она воспроизводит скрытые садистские желания по отношению к матери, уже, хотя мы этого не понимали, проявлявшиеся в домыслах по поводу совершения запретных поступков. Ганс даже вслух признается, что хотел бы поколотить маму.
Что ж, мы приближаемся к разрешению большинства загадок. Невнятная фантазия об опоздании на поезд как будто предшествует последующему отправлению отца к бабушке в Лайнц: эта фантазия охватывает путешествие в Лайнц и бабушка в ней участвует. Другая фантазия, в которой мальчик дает кондуктору 50 000 гульденов, чтобы проехать в вагоне, звучит почти как план выкупить мать у отца, власть которого отчасти состоит в его богатстве. Затем Ганс, в приступе невиданной прежде откровенности, признается в желании избавиться от отца и раскрывает, что он желает этого потому, что отец мешает ему наслаждаться близостью с матерью. Нас не должно удивлять, что одни и те же побуждения в ходе анализа всплывают регулярно: ведь монотонность обусловлена исключительно приемами толкования, а для Ганса это не простые повторения – он сам видит последовательные шаги, от скромных намеков до полного осознания, свободного от всяческих искажений.
Далее нас ожидают простые подтверждения Гансом фактов, установленных благодаря анализу. Своими недвусмысленными, симптоматическими поступками, которые старается скрыть от прислуги, но не от отца, Ганс показывает, как именно воображал деторождение; но при более внимательном наблюдении можно заметить в его поведении кое-что еще: он как бы намекает на что-то, ускользнувшее от анализа. Он втыкает в круглое отверстие на теле резиновой куклы маленький перочинный ножик, принадлежащий матери, и затем дает ему выпасть, отрывая кукле ноги. Родительское разъяснение относительно того, что дети действительно вырастают в животах у мам и выходят оттуда, как «ка-ка» при испражнении, оказывается запоздалым и не сообщает ему ничего нового. Другой, как бы случайный симптоматический поступок подразумевает, что Ганс желал смерти отца: он роняет лошадку, с которой играл, в тот самый миг, когда отец рассуждает о желании смерти другому. Далее мальчик словесно подтверждает, что тяжело нагруженные повозки воплощают для него беременность матери, а падение лошади есть представление о рождении ребенка. Самым же восхитительным образчиком мышления можно счесть появление придуманной Гансом девочки по имени Лоди: оно доказывает, что для мальчика все дети – «какашки». Этот факт становится известным несколько позже, мы лишь погодя узнаем, что он давно играет с этим «колбасным» ребенком[209].
Мы уже говорили выше о двух заключительных фантазиях Ганса, которые как бы подытожили его выздоровление. Одна касается водопроводчика, который наделил мальчика новой и, как правильно догадался отец, большей по размерам «пиписькой». Это не просто воспроизведение более ранней фантазии, в которой фигурировали водопроводчик и ванна. Это победная, радостная фантазия, посредством которой мальчик преодолевает страх перед кастрацией. Вторая фантазия, подтверждающая желание быть женатым на матери и иметь от нее много детей, не только исчерпывает содержание тех бессознательных комплексов, что вырвались из-под спуда при виде упавшей лошади и вызвали приступ страха. Она также исправляет мысли, совершенно неприемлемые для Ганса: вместо того, чтобы умерщвлять отца, мальчик обезвреживает того, заставляя жениться на бабушке. Эта фантазия, что вполне объяснимо, подводит черту под болезнью и под анализом.
В ходе выполняемого анализа невозможно получить сколько-нибудь четкое представление о структуре и развитии невроза. Это уже предмет синтеза, который надлежит произвести впоследствии. Если приступать к синтезированию сведений по фобии нашего маленького Ганса, начинать следует с его умственной конституции, с его основных сексуальных желаний и с его опыта вплоть до рождения сестры, о чем говорилось ранее в настоящей работе.
Появление на свет сестры принесло в жизнь Ганса много нового, причем с тех самых пор он фактически не ведал покоя. Прежде всего ему пришлось смириться с определенными лишениями: вначале состоялась временная разлука с матерью, а затем мать на длительный срок ослабила свою заботливость и внимание; теперь предстояло учиться делить материнскую ласку с сестрой. Во-вторых, в. мальчике воскресли все те удовольствия, которые он испытывал младенцем, и это случилось, когда мать на его глазах ухаживала за новорожденной. Оба фактора в совокупности привели к усилению в Гансе эротической потребности, но также обострили в нем ощущение неудовлетворенности. Ущерб, нанесенный рождением сестры, он старался восполнить фантазией и воображал, что у него самого появились «детки». В Гмундене, при втором посещении, он и вправду играл с этими детками, тем самым находя достаточное выражение своей привязанности, но по возвращении в Вену он вновь оказался в одиночестве – и был вынужден вновь сосредоточить все свои устремления на матери. Между тем его ожидали новые лишения: в возрасте четырех с половиной лет Ганса выставили из родительской спальни[210]. Повышенная эротическая возбудимость нашла выражение в фантазиях, в которых, тоскуя в одиночестве, он воображал своих товарищей по летним играм и обретал аутоэротическое удовлетворение посредством мастурбационного раздражения гениталий.
В-третьих, рождение сестры побудило его крепко задуматься, и эта мыслительная работа, с одной стороны, не подлежала завершению, а с другой стороны – вовлекла мальчика в эмоциональный конфликт. Он столкнулся с великой загадкой деторождения (быть может, это первая задача, разрешение которой пробуждает духовные силы ребенка и которая в измененном виде воспроизведена, полагаю, в истории фиванского Сфинкса[211]). Ганс отверг объяснение, будто Ханну принес аист: ведь он заметил, что у матери за несколько месяцев до рождения девочки сделался большой живот, затем она легла в постели, громко стонала во время родов, а потом встала изрядно похудевшей. Отсюда он сделал вывод, что Ханна находилась в животе матери и вылезла из него, как «ка-ка». Он вывел умозаключение, что этот процесс как-то связан с наслаждением, поскольку соотнес его с собственными ощущениями удовольствия при опорожнении кишечника, и потому с удвоенным желанием стал мечтать о «своих детках», которых намеревался с удовольствием рожать, а потом (это компенсирующее удовольствие) ухаживать за ними. Во всем этом не было ничего такого, что могло бы привести к сомнениям или конфликтам.
Однако имелось и кое-что еще, внушавшее беспокойство. Отцу пришлось как-то откликнуться на рождение Ханны, поскольку он утверждал, что она и Ганс – оба его дети. При этом мальчик понимал, что появлением на свет дети обязаны не отцу, а матери. Значит, отец вставал между ним и матерью. В присутствии отца он не мог приходить к матери в постель: даже когда мама соглашалась пустить Ганса, отец его прогонял. Ганс на опыте осознал, насколько хорошо ему становится, когда отец отсутствует, и желание избавиться от отца получило таким образом достаточное обоснование, а дальше оно обрело свежее подкрепление. Отец солгал ему по поводу аиста и тем самым сделал невозможными любые дальнейшие разъяснения относительно деторождения. Он не просто запрещал ему ложиться в мамину постель, но скрывал знание, к которому Ганс стремился. Словом, отец наносил урон отовсюду, поступая так, очевидно, к своей выгоде.
При этом отец, которого мальчик возненавидел как соперника, оставался тем же самым отцом, которого он всегда любил и должен был любить дальше, ведь тот был для него первым товарищем по играм и приглядывал за ним сызмальства; так возник первый душевный конфликт, исходно неразрешимый. Причем Ганс – настолько развитой ребенок, что любовь в нем попросту не могла не восторжествовать, не могла не вытеснить ненависть, пускай не до конца (эта ненависть к отцу все же поддерживалась любовью к матери).
Отец не только знал, откуда берутся дети, но и сам принимал участие в деторождении, о чем Ганс довольно смутно догадывался. Каким-то образом здесь была замешана «пиписька», ведь его собственная затвердевала всякий раз, когда он думал о подобном, а у взрослых «пиписьки» наверняка больше, чем у детей. Размышляя обо всем этом, мальчик неизбежно должен был предположить, что имело место некое насилие над мамой, какое-то разбивание, открывание, внедрение в закрытое пространство – словом, что-то, позыв к чему он ощущал в себе самом. Те чувства, которые внушал ему собственный пенис, вели к догадке о существовании вагины, однако он пока не мог справиться с этой загадкой, так как не располагал соответствующими знаниями. Наоборот, убежденность в том, что у мамы такой же пенис, как у него самого, препятствовала разрешению задачи. Попытка выяснить, что же нужно проделать с матерью для того, чтобы у нее появились дети, затерялась в бессознательном, а оба активных побуждения – враждебность к отцу и садистско-любовное по отношению к матери – тоже остались нереализованными: первое вследствие любви, сосуществовавшей с ненавистью, а второе вследствие растерянности, обусловленной этим инфантильным сексуальным теоретизированием.
Вот так, опираясь на результаты проведенного отцом мальчика анализа, я мог реконструировать бессознательные комплексы и стремления, вытеснение и новое пробуждение которых вызвало фобию у маленького Ганса. Безусловно, поступая таким образом, я возлагаю чрезмерные надежды на мыслительные способности четырех- или пятилетнего мальчика, но я руководствуюсь сугубо полученными сведениями и не позволяю себе идти на поводу предрассудков, проистекающих из неведения. Наверное, допустимо сослаться на страх Ганса перед тем, как лошади «шумят ногами», чтобы восполнить некоторые пробелы в нашем толкования. Сам Ганс утверждал, что ему этот шум напоминает топанье ногами, когда его заставляют прервать игру, чтобы пойти в уборную; так данный элемент невроза увязывается с обсуждением того, охотно или под принуждением мама заводит детей. Но складывается впечатление, что это далеко не полное разъяснение указанного «шума ногами». Отец Ганса не смог подтвердить мою догадку, будто в памяти ребенка так воспроизвелось воспоминание о подсмотренном половом сношении родителей. Поэтому придется удовлетвориться уже установленными фактами.
Трудно сказать, благодаря какому именно влиянию в описанной выше ситуации у Ганса состоялось внезапное превращение либидозного желания в страх и когда началось вытеснение. Тут потребуется, пожалуй, сопоставление данного случая со многими подобными анализами. Быть может, причиной послужила интеллектуальная неспособность ребенка разрешить загадку деторождения и справиться с нахлынувшими агрессивными побуждениями, которые вдруг проявили себя; или же всему виной соматическая недостаточность, отторжение телом регулярного мастурбационного удовлетворения (возможно, сама приверженность столь интенсивному сексуальному возбуждению должна была обернуться отвращением). Этот вопрос мы оставим открытым до тех пор, пока нам не придет на помощь новый опыт.
Хронология течения болезни лишает нас возможности приписать сколько-нибудь важное значение некоему случайному поводу к заболеванию Ганса. Намеки на чрезмерную обеспокоенность мальчик выказывал задолго до того, как стал очевидцем падения лошади на улице.
Как бы то ни было, невроз непосредственно опирается на это случайное событие и сохраняет его следы в том, что лошадь возводится в предмет страха. Само по себе впечатление от события не имеет «травматической силы»; оно приобретает свое значение лишь благодаря тому, что лошади и ранее служили объектом интереса. Разум Ганса нашел ассоциацию для этого происшествия с ранним случаем в Гмундене, более подходящим для травматического, когда во время игры в лошадки упал Фрицль; далее по проторенной дорожке Фрицль в уме замещается отцом. Но даже этих ассоциаций было бы, полагаю, недостаточно, не окажись так, что, в силу гибкости и многосторонности ассоциативных связей, то же событие не затронуло бы второй комплекс, затаившийся в бессознательном Ганса, а именно – роды беременной матери. С этого мгновения открылся путь к возвращению вытесненного, и по этому пути патогенный материал был переработан и транспонирован в комплекс лошади, а все сопутствующие аффекты переродились в страх.
Важно отметить, что идеационное содержание[212] фобии подверглось дальнейшему искажению и замещению прежде, чем оно было осознано. Сначала Ганс утверждал, что боится, будто лошадь его покусает; это отсылало к другому событию в Гмундене, связанному, с одной стороны, с враждебностью по отношению к отцу, а с другой стороны – с родительскими предостережениями по поводу мастурбации. Здесь, возможно, проявилось и некое внешнее влияние, исходившее, по-видимому, от родителей. Не рискну предполагать, что записи в ту пору велись достаточно тщательно, и это обстоятельство мешает судить, говорил ли мальчик об этом до или только после предупреждения матери насчет вреда от мастурбации. Лично я склонен допускать, что это произошло после, вопреки приведенной истории болезни. Впрочем, в целом довольно ясно, что враждебный комплекс по отношению к отцу скрывает плотское желание, обращенное на мать, каковое мы выявляем и истолковываем посредством анализа.
В других случаях подобного рода можно было бы сказать куда больше о структуре невроза, его развитии и распространении, но история болезни маленького Ганса слишком коротка: она вскоре после своего начала сделалась историей лечения. Пусть фобия в продолжение лечения, казалось, неуклонно развивается, охватывает новые объекты и ставит новые условия, однако лечивший Ганса отец обладал, конечно, достаточным благоразумием для того, чтобы усматривать во всем этом лишь проявления уже накопленного материала, а не свежие измышления, к возникновению которых было бы причастно лечение. На такое благоразумное обращение в других случаях далеко не всегда можно рассчитывать.