Прежде чем объявить о завершении синтеза, необходимо затронуть еще одну сторону дела, которая позволит заглянуть в самую суть затруднений, связанных с пониманием невротических состояний. Мы видели, как наш маленький пациент подчиняется натиску волны вытеснения, которая «растекается» поверх наиболее важных для него сексуальных элементов[213]. Ганс отказался от мастурбации и с отвращением стал отвергать все, что напоминало ему об экскрементах и о подглядывании за людьми, отправляющими естественные потребности. Но это не те элементы, которые были затронуты поводом к заболеванию (падение лошади на глазах мальчика) или которые предоставляли материал для симптомов, то есть не содержание фобии.
Следовательно, мы вправе провести принципиальное различие. Наверное, мы лучше поймем этот случай, если обратимся к изучению тех других элементов, которые удовлетворяют обоим вышеприведенным условиям. У Ганса это устремления, которые ранее вытеснялись и которые, насколько мы знаем, никогда не могли проявиться свободно: враждебно-ревнивые чувства к отцу и садистские влечения (этакие отражения коитуса) к матери. За этими ранними вытеснениями скрывается, возможно, предрасположенность к последующей болезни. Данные агрессивные наклонности не нашли у Ганса никакого выхода и, стоило им проявиться в период отчуждения и повышенного сексуального возбуждения, попытались прорваться в сознание с удвоенной силой. Так и вспыхнула схватка, которую мы называем «фобией». Постепенно часть вытесненных мыслей, искаженных и перенесенных на другой комплекс, сумела вторгнуться в сознание как содержание фобии, но успех был кратковременным. Победа осталась за силами вытеснения, которые в этом случае подчинили себе некоторые другие элементы личности. Впрочем, отмеченное обстоятельство нисколько не отменяет того факта, что сущность болезненного состояния Ганса целиком определялась природой элементов влечения, подлежащих ликвидации. Содержание его фобии сводилось преимущественно к тому, чтобы наложить обширные ограничения на свободу перемещения; по сути, это была мощная реакция против смутных двигательных побуждений, направленных в основном на мать. Лошадь для нашего пациента всегда обозначала удовольствие от движения («Я молодая лошадка», – приговаривал Ганс); но, поскольку удовольствие от движения подразумевает и стремление к коитусу, это удовольствие было ограничено неврозом, а лошадь оказалась воплощением всего ужасного. Представляется, что вытесненным влечениям при неврозе не остается ничего другого, кроме как предлагать сознанию поводы для испуга. Правда, при всей несомненности торжества в случае Ганса сил, противопоставленных сексуальности, компромиссная природа такой болезни все-таки не допускает, чтобы вытеснение не могло достичь иных результатов. Страх перед лошадьми не пускал Ганса на улицу и мог, кроме того, служить предлогом остаться дома с любимой матерью. В этом отношении победила привязанность к матери: любящий цепляется за объект своей страсти, но он, конечно, старается принять меры, чтобы не его не отвергали. В этих результатах проявляется подлинная природа невротического заболевания.
Недавно Альфред Адлер в содержательной работе[214] подробно изложил мнение, что страх происходит от подавления, как он выразился, «агрессивного влечения», и в обширном синтезе приписал этому влечению главную роль «в человеческой жизни и в неврозе». Анализ конкретной фобии приводит нас к убеждению, что беспокойство надлежит объяснять вытеснением агрессивных наклонностей в характере Ганса (враждебных к отцу и садистских по отношению к матери), а потому мы как будто обнаружили блестящее подтверждение взглядов Адлера. Но все-таки я не могу с этим согласиться, поскольку вижу здесь ведущее к заблуждениям обобщение. Я не готов признавать наличие отдельного агрессивного влечения в ряду равноправных с ним и хорошо знакомых инстинкта самосохранения и сексуального влечения[215]. Мне видится, что Адлер неправильно выделил как отдельное влечение общий и непременный характер всякого влечения вообще, то есть то «влекущее» и побуждающее, что мы могли бы описать как их способность провоцировать движение. В прочих влечениях не осталось бы ничего, кроме отношения к цели, если изъять у них средство к достижению этой цели в форме «агрессивного влечения». Несмотря на всю сомнительность и неясность нашего учения о влечениях, я все-таки склонен придерживаться привычных воззрений, которые признают за каждым влечением собственную возможность сделаться агрессивным; в обоих влечениях, вытесненных у Ганса, я усматриваю давно известные элементы сексуального либидо.
Прежде чем приступить к кратким рассуждениям о ценности фобии маленького Ганса для жизни и воспитания детей, необходимо вернуться к возражению, которое высказывалось долго и часто: мол, Ганс – невротик, отягченный дурной наследственностью «дегенерат», ненормальный ребенок, опыт которого нельзя распространять на других детей. Уже заранее досадно думать, как сторонники позиции «нормального человека» накинутся на беднягу Ганса, когда выяснится, что он и вправду страдает неким наследственным пороком. Я в свое время помогал его красавице-матери, которая в девичестве столкнулась с неврозом, и этот эпизод стал началом моих отношений с родителями мальчика. Скромность не позволяет мне говорить много, и я выдвину лишь два положения в защиту своего маленького пациента.
Прежде всего Ганс вовсе не тот ребенок, которого после строгого наблюдения можно было бы назвать дегенеративным и принужденным наследственностью к неврозу. Наоборот, это физически хорошо развитый, веселый, дружелюбный и сметливый мальчишка, способный радовать многих людей, а не только своего отца. Конечно, не подлежит сомнению его раннее половое развитие, но для правильного суждения у нас нет достаточного сравнительного материала. Так, например, из одного коллективного исследования, произведенного в Америке, следует, что подобный ранний выбор объекта и любовные ощущения у мальчиков этого возраста отнюдь не редкость; кроме того, изучая детство так называемых великих людей, мы нередко узнаем нечто схожее. Раннее сексуальное развитие, полагаю, можно считать редко отсутствующим коррелятом развития интеллектуального, поэтому оно встречается у одаренных детей чаще, чем принято ожидать.
Вдобавок позволю себе заявить (открыто сознаваясь в неравнодушии к маленькому Гансу), что он не единственный ребенок, который в детстве был одержим фобиями. Известно, что эти заболевания необыкновенно распространены, что ими страдают даже такие дети, воспитание которых по строгости не оставляет желать большего. Эти дети позднее в жизни становятся невротиками или остаются здоровыми. Их фобии заглушаются в детской, поскольку для лечения они недоступны и, наверное, решительно неудобны. На протяжении месяцев или лет эти фобии ослабевают и кажется, что ребенок выздоровел, однако никто не в состоянии объяснить, какие психические изменения обусловливает подобное излечение и какие изменения характера они несут. Зато когда приступаешь к психоаналитической терапии взрослого невротика, у которого болезнь, предположим, обнаружилась уже в зрелые годы, то практически всякий раз узнаешь, что его невроз связан с инфантильным беспокойством и выступает продолжением оного, что непрерывная и ничем не стесненная психическая деятельность, начиная с детских душевных конфликтов, продолжается и далее в жизни, независимо от того, отличался ли первый симптом постоянством или временно исчез под давлением обстоятельств. Потому я считаю, что болезнь Ганса ничуть не серьезнее случаев множества других детей, которые не носят клички «дегенерат»; поскольку же его воспитывали крайне бережно, без строгостей и с наивозможно малым принуждением, страх Ганса попросту проявился более открыто. Здесь не было таких мотивов, как нечистая совесть или боязнь наказания (каковые, безусловно, важны для других детей, желающих излечиться). На мой взгляд, мы уделяем чрезмерное внимание симптомам и мало интересуемся причинами их возникновения. В воспитании детей мы стремимся к тому, чтобы нас оставили в покое, не хотим преодолевать трудности, если коротко, желаем растить образцового ребенка – и почти не задумываемся о том, пригоден и полезен ли для него такой ход развития. Итак, я вполне могу предположить, что фобия Ганса была для него целительной, потому что: 1) она обратила внимание родителей мальчика на неизбежные трудности, которые ребенку при современном культурном воспитании обеспечивает преодоление врожденных элементов влечения; 2) она привлекла отца на помощь к сыну. Быть может, Ганс имеет то преимущество перед другими детьми, что он больше не хранит в себе «семена» вытесненных комплексов, которые столь важны для последующей жизни и которые неизбежно чреваты всевозможными пороками в развитии, не говоря уже о предрасположенности к возникновению неврозов. Таково мое мнение, но не знаю, разделят ли его остальные и получит ли оно подтверждение в опыте.
Теперь следует спросить, чем повредили Гансу извлеченные на свет комплексы, которые обыкновенно вытесняются детьми и которых так боятся родители. Разве мальчик предпринял какие-то значимые шаги в подкрепление своих притязаний на мать или воплотил какие-то дурные намерения в отношении отца? Полагаю, такие опасения посещали многих врачей из числа тех, кто не понимает сущности психоанализа и думает, будто порочные наклонности усилятся, если станут осознанными. Подобные мудрецы только тогда поступают последовательно, когда умоляют нас ради всего святого не заниматься всеми «дурными мыслями», которые кроются за неврозами. При этом они забывают о том, что являются врачами, и становятся роковым образом схожими с шекспировским Кизилом, который дает страже совет: «А чем меньше с такими людьми связываться, тем лучше для вашего достоинства»[216].
Наоборот, единственным следствием анализа стало выздоровление Ганса: мальчик перестал бояться лошадей и начал относиться к отцу по-дружески, о чем последний сообщил мне с некоторым недоумением. Потеряв толику сыновнего почтения, отец приобрел в доверии. (Вспомним: «Я думал, ты знаешь все, раз столько знаешь о лошадях».) Анализ нисколько не разрушает достижения вытеснения; влечения, прежде подавленные, остаются таковыми, а успех приходит в другом отношении. Анализ замещает собой процесс вытеснения, автоматический и избыточный, умеренной и целесообразной проработкой высших областей сознания. Если коротко, анализ замещает вытеснение осуждением. Тем самым он снабжает нас давно ожидаемым доказательством того, что сознание носит биологическую функцию, и его применение дает значительную выгоду[217].
Будь у меня возможность действовать по своему усмотрению, я решился бы дать мальчику еще одно разъяснение, от которого родители воздержались. Я подтвердил бы его внутреннее убеждение, рассказал бы о вагине и коитусе, тем самым еще уменьшив загадочность этой темы, и положил бы конец его стремлению задавать соответствующие вопросы. Я убежден, что это разъяснение не сказалось бы ни на его любви к матери, ни на детской природе, зато он понял бы, что одержимость этими важными, но преходящими вопросами нужно отложить, пока не исполнится желание вырасти. Увы, педагогический эксперимент не зашел столь далеко.
Нельзя провести четкую разграничительную линию между «невротиками» и «нормальными» детьми и взрослыми; наше представление о «болезни» есть сугубо практическое понятие, плод комбинации факторов, а предрасположенность и случай должны встретиться между собой, чтобы «переступить порог» такой комбинации. Вследствие этого многие индивидуумы то и дело переходят из разряда здоровых в разряд невротиков, тогда как куда меньшее число совершает путешествие в обратном направлении. Обо всем этом неоднократно говорилось и уже общепризнано, так что я вряд ли одинок в своих утверждениях. Думаю, правильно будет отметить, что воспитание ребенка способно оказать сильное влияние на психику в пользу или во вред предрасположенности к «болезни» при этом комбинировании. Однако до сих пор ведутся споры относительно того, чего надлежит добиваться при воспитании и где и когда пора к нему приступать. По сей день воспитание ставит себе задачей обуздание или, как часто и правильно говорят, подавление влечений; случаи успеха лишь доказывают, что выгоду обретало небольшое число людей, которым не приходилось вытеснять свои влечения. Никто, кроме того, не спрашивал, какими способами и с какими жертвами производится подавление неудобных влечений. Попробуем же заменить эту задачу другой, а именно – сделать индивидуума при наименьших потерях в активности воспитанным и полезным членом общества; тогда сведения, полученные в ходе психоаналитических сеансов (о происхождении патогенных комплексов и содержания всякой нервозности), станут обоснованно притязать на востребованность и окажутся для воспитателей неоценимым подспорьем во взаимоотношениях с детьми. Какие практические выводы можно отсюда извлечь и насколько наш опыт может оправдать применение этих выводов в повседневной жизни при современных социальных отношениях, – это я предоставляю другим для изучения и разрешения.
Я не могу расстаться с фобией нашего маленького пациента, не высказав предположения, которое делает для меня особенно ценным этот анализ, завершившийся благополучным излечением. Строго говоря, из этого анализа я не узнал ничего нового, ничего такого, чего уже раньше не знал, пусть, возможно, в менее отчетливой и непосредственной форме, чего не встречал бы у взрослых пациентов. Но неврозы этих других больных каждый раз виделось возможным свести к тем же инфантильным комплексам, которые скрывались за фобией маленького Ганса. Поэтому велико искушение записать этот детский невроз в типические и образцовые случаи и допустить, что обилие примеров невротического вытеснения и богатство патогенного материала ничуть не мешает происхождению всего этого разнообразия из крайне ограниченного числа процессов, связанных с одними и теми же идеационными комплексами.
Несколько месяцев назад, весной 1922 года, в мою приемную заглянул некий молодой человек, сообщивший, что он – тот самый «маленький Ганс», чей инфантильный невроз стал предметом работы, опубликованной мною в 1909 г. Я чрезвычайно обрадовался новой встрече, ведь через пару лет после завершения анализа маленький Ганс как-то пропал из моего поля зрения, и я ничего не слышал о нем более десяти лет. Мой отчет о работе с мальчиком, будучи опубликованным, вызвал немалый переполох в обществе и даже навлек на мою голову ряд гневных обвинений, самому же мальчику предрекали печальное и совершенно беспросветное будущее, поскольку его-де «безжалостно лишили детской невинности» в столь нежном возрасте и превратили в жертву психоанализа.
Впрочем, ни одно из этих мрачных пророчеств не сбылось. Маленький Ганс вырос и сделался цветущим юношей девятнадцати лет. Он поведал, что чувствует себя отлично и нисколько не страдает от каких-либо навязчивых состояний или мысленных запретов. Он не только успешно преодолел возраст полового созревания, чреватый всевозможными расстройствами, но и благополучно справился с одним из тяжелейших испытаний, какие могут выпасть на долю ребенка в семье: его родители развелись, каждый впоследствии сочетался браком заново, а Ганс жил от них отдельно, поддерживая при этом теплые отношения и с отцом, и с матерью; сожалел он разве что о том, что следствием распада семьи стала разлука с младшей сестрой, к которой он был крепко привязан.
Кое-что из сказанного им показалось мне крайне важным, даже поразительным, и я обнародую эту подробность, однако не отважусь предложить никаких выводов. Ганс сообщил, что прочитал историю собственной болезни, и в ходе чтения его не отпускало ощущение, будто он читает о ком-то постороннем: он не узнавал в описаниях себя и ничего не мог вспомнить – лишь когда встретил в тексте упоминание о событиях в Гмундене, возникло у него мимолетное ощущение узнавания, и он все-таки признал, что, возможно, был когда-то тем самым мальчиком. Выходит, мой анализ не просто способствовал извлечению давних подробностей из памяти; тот же самый анализ позднее пал жертвой новой амнезии. Всякий, кто знаком с методом психоанализа, время от времени сталкивается с подобным применительно к сновидениям. Человек просыпается, разбуженный каким-либо особенно ярким сном, и решает, что этот сон нужно немедленно истолковать, после чего снова засыпает, вполне удовлетворенный достигнутым результатом, а поутру напрочь забывает как о самом сне, так и о ночном его толковании[218].
Примечания
1
2
То есть индивидуальному развитию в противовес видовому. –
3