Поистине удивительно слышать подобное. Припоминаю, что двадцать два года назад, когда я начал вмешиваться в научные споры, старшее поколение неврологов и психиатров крайне снисходительно воспринимало рассуждения по поводу «внушения» и его влияния[188]. С того времени положение дел изменилось полностью: прежнее отрицание за минувшие десятилетия переросло в увлечение на краю одержимости, и произошло это не только благодаря работам Льебо, Бернхейма и их учеников[189], но и благодаря тому, что стало понятно – употребление модного термина «внушение» обеспечивает изрядную экономию в процессе мышления. Ныне никто не знает и не старается узнать, что такое внушение, откуда оно возникает и когда имеет место; достаточно того, что все неудобное в психической жизни можно именовать «внушением». Я не разделяю общепринятого сегодня мнения, будто детские утверждения, все без исключения, совершенно произвольны и не заслуживают доверия. В психическом вообще нет произвола как такового. Недостоверность в детских суждениях опирается на избыток воображения, а у взрослых – на преобладании предвзятостей и предрассудков. Что касается всего остального, даже ребенок не будет лгать без малейших к тому оснований, а в целом дети более склонны придерживаться правды, нежели взрослые. Будет крайне несправедливым по отношению к маленькому Гансу отмахиваться от всех его утверждений. Наоборот, в них вполне очевидно, где мальчик лукавит или старается что-либо скрыть, сопротивляясь давлению извне, где он во всем соглашается с отцом, не имея собственного мнения (эти отрывки нельзя считать доказательствами), и где он, освобожденный от всякого давления, разражается потоком сведений, которые отражают его ощущения и передают то, что до сих пор знал он один. Суждения взрослых не могут притязать на большую достоверность. Жаль, конечно, что никакое изложение психоанализа не способно воспроизвести впечатления, получаемые аналитиком в ходе работы; жаль также, что окончательная убежденность никогда не возникает в ходе чтения, что ее порождает лишь непосредственное участие в наблюдении. Но этот недостаток в равной степени присущ и психоанализу взрослых.
Родители описывают маленького Ганса как веселого и честного ребенка, и таковым он и должен быть, учитывая воспитание, получаемое от родителей, ведь из этого воспитания исключены обычные пороки нашей образовательной программы. До тех пор, пока Ганс в состоянии производить свои исследования в счастливой naivete, пока он не подозревает о возможных душевных конфликтах, мальчик ничего не скрывает, и наблюдения, сделанные до возникновения фобии, не вызывают ни малейших сомнений или возражений. Лишь после начала заболевания и во время психоанализа становятся очевидными несоответствия между тем, что он говорит, и тем, о чем он думает; отчасти причина заключается в том, что бессознательный материал, с которым он неспособен мгновенно справиться, навязывает, по сути, себя мальчику, а отчасти содержание его мыслей провоцируется смущением, обусловленным отношением к родителям. Я утверждаю совершенно беспристрастно, что указанные затруднения ничуть не превосходят собой схожие затруднения у взрослых.
Конечно, при анализе Гансу приходилось говорить много такого, чего он сам не умел сказать, приходилось внушать ему мысли, которые у него самого еще не успели появиться, а его внимание приходилось направлять в ту сторону, каковая виделась желательной отцу. Все это ослабляет доказательную силу анализа, однако подобным образом принято поступать при всяком психоанализе. Ведь психоанализ не является сугубо научным исследованием, это терапевтический прием, который сам по себе ничего не доказывает, который стремится только кое-что изменить. Каждый раз при анализе врач выдает пациенту (когда в большей, а когда и в меньшей степени) некие сознательные представления, посредством которых он оказывается в состоянии опознать и ухватить бессознательный материал. Бывают случаи, когда пациентам требуется большая поддержка, а в других она нужна меньше, однако без подобной поддержки излечение невозможно. Легкие расстройства, пожалуй, пациенты в силах преодолеть и самостоятельно, но вот неврозы им не подвластны, поскольку тут присутствует вторжение элемента, совершенно чуждого нашему «я». Чтобы осилить такой элемент, необходима сторонняя помощь, и только при наличии подобной помощи неврозы поддаются излечению. Если же в самой сути невроза лежит стремление отвернуться от «другого» – как, по-видимому, характерно для группы состояний, обыкновенно обозначаемых dementia praecox, – то указанные заболевания, несмотря на все наши усилия, оказываются неизлечимыми. Можно допустить, что ребенок, вследствие слабого развития интеллектуальной системы, особенно нуждается в помощи. Но все те сведения, которые врач сообщает больному, проистекают из аналитического опыта; будет достаточно убедительно, если ценой этого врачебного вмешательства мы сумеем выявить содержание патогенного материала и одновременно его устранить.
Тем не менее, даже в ходе анализа, наш маленький пациент выказывал немалую долю самостоятельности, что позволяет освободить его от подозрений во «внушаемости». Подобно всем прочим детям, он без всякого внешнего побуждения применяет свои детские сексуальные представления к материалу вокруг. Эти теории слишком далеки от взрослого рассудка; в этом случае, признаться, я даже сделал упущение, не предупредив отца мальчика о том, что его сын станет нащупывать путь к загадке деторождения через экскрементальный комплекс. Это упущение с моей стороны, пускай оно несколько затемнило анализ, предоставило, впрочем, наглядные свидетельства неподдельности и самостоятельности мыслительной работы Ганса. Мальчик внезапно заинтересовался «ка-ка», а между тем отец, якобы внушавший сыну собственные воззрения, ничуть не ведал о том, каким образом Ганс пришел к этим мыслям и что из них выйдет. Столь же мало зависело от отца развитие обеих фантазий о водопроводчике, порожденных рано приобретенным «кастрационным комплексом». Я должен здесь сознаться в том, что преднамеренно скрыл от отца мальчика свои ожидания, хотя и предполагал, что обнаружится некая связь; мною двигало желание не испортить наблюдения, поскольку я сознавал, что столь яркие клинические случаи встречаются крайне редко.
При дальнейшем углублении в подробности анализа найдутся и многие другие свидетельства независимости Ганса от «внушения», но пока я прекращаю обсуждение предварительных замечаний к первому возражению. Разумеется, даже этот анализ не убедит тех, кто не позволяет себя убедить, и я намерен продолжить обсуждение нашего случая для тех читателей, которые уже располагают подтверждениями объективной реальности бессознательного патогенного материала. Не могу не высказать приятной уверенности в том, что число последних неуклонно возрастает.
Первой чертой, которую можно отнести к сексуальной жизни маленького Ганса, выступает неоспоримо живой интерес к своей «пипиське», как он называет этот орган по одной из двух важных его функций, не оставленной без внимания в детской. Интерес этот пробуждает в нем дух исследователя, и он тем самым открывает для себя, что наличие или отсутствие «пиписьки» позволяет отличать одушевленные объекты от неодушевленных. Отсюда он заключает, что все живые существа подобны ему самому и обладают указанным важным телесным органом; он отмечает его наличие у крупных животных, подозревает, что тем же органом наделены оба родителя, и нисколько не смущается вроде бы наглядным доказательством отсутствия этого органа у новорожденной сестры. Можно сказать, что для него стало бы потрясением «основ мироздания» (Weltanschauung), доведись ему признать отсутствие этого органа у подобных нашему Гансу существ; в таком случае этот орган как будто бы отняли бы у него самого. Быть может, именно в этом отношении угроза матери, затрагивавшая впрямую утрату «пиписьки», подверглась поспешному вытеснению, так что она проявилась лишь спустя значительный срок. Причина вмешательства матери состояла в том, что мальчик доставлял себе удовольствие, прикасаясь к своему органу: иными словами, ребенок начал познавать самую распространенную – и самую нормальную – форму аутоэротической сексуальной деятельности.
Удовольствие, испытываемое от собственного полового органа, может быть связано со скопофилией (сексуальным удовольствием при разглядывании) в его активной и пассивной формах, что Альфред Адлер[190] (1908) удачно назвал «скрещением влечений». Маленький Ганс принимается искать возможность увидеть «пиписьки» других, его сексуальное любопытство развивается, и одновременно возникает желание показывать свои половые органы другим. Один из его снов этого начального периода вытеснения выражает желание, чтобы одна из его маленьких приятельниц помогала ему при мочеиспускании, то есть разделила бы с ним это зрелище. Сон доказывает, что до той поры это стремление не вытеснялось, а более поздние сведения подтверждают, что Гансу и вправду удавалось получать такого рода удовлетворение. Активная форма сексуальной скопофилии вскоре связывается у него с определенным мотивом. Когда он повторно высказывает отцу и матери сожаление, что никогда не видел их половых органов, не исключено, что им движет стремление сравнить собственный орган с родительскими. Наше «я» всегда остается тем мерилом, по которому человек оценивает мир вокруг; мы учимся постигать мир, постоянно прибегая к сравнению с собой. Ганс заметил, что у крупных животных «пиписьки» намного больше, чем у него; поэтому он предполагает подобное и для своих родителей и жаждет в этом убедиться. У мамы, думает он, «пиписька» должна быть «как у лошади». При этом он уже придумал себе утешение: его орган будет расти вместе с ним. Создается впечатление, что желание ребенка вырасти сосредотачивается исключительно на гениталиях.
Итак, в сексуальной конституции маленького Ганса область половых органов изначально выделяется из прочих эрогенных зон тем, что доставляет мальчику наиболее насыщенное удовольствие. Единственно сравнимой по степени наслаждения областью, как следует из его слов, выступает эскрементальное удовольствие, то есть удовольствие от ощущений при мочеиспускании и опорожнении кишечника. Когда он в своей последней счастливой фантазии, которой завершилась его болезнь, воображает «своих деток» (водит их в уборную, заставляет их делать пи-пи, подтирает – словом, заботится, как положено «заботиться о маленьких детях»), отсюда невозможно не заключить, что все эти процедуры в его младенческие годы были для него неоспоримым источником наслаждения. Он получал наслаждение в эрогенных зонах от тех, кто за ним приглядывал, – то есть от матери, – и указанное обстоятельство не могло не сказаться на последующем выборе объекта влечения; однако стоит иметь в виду, что он, возможно, и раньше привык доставлять себе такое наслаждение аутоэротическим путем, что он принадлежит к числу тех детей, которые любят задерживать дефекацию до тех пор, пока испражнение не начнет доставлять физическое наслаждение. Я говорю лишь, что это возможно, поскольку в анализе это не выяснено; «шум ногами», перед которым Ганс позже испытывает сильный страх, указывает именно в этом направлении. Так или иначе, эти источники наслаждения не выделяются у Ганса сколько-нибудь особенно в сравнении с прочими детьми. Он рано научился опрятности; ночное и дневное недержание мочи не играло никакой роли в его первые годы; не было и намека на отвратительную для взрослых привычку играть своими экскрементами (эта привычка вновь часто появляется на исходе психической инволюции[191]).
Отметим здесь же, что мы, несомненно, наблюдаем в период фобии Ганса вытеснение этих обоих хорошо развитых элементов. Он стыдится мочиться перед посторонними, корит себя за то, что трогает рукой свою «пипиську», старается покончить с мастурбацией и выказывает отвращение к «ка-ка», «пи-пи» и всему, что об этом напоминает. В фантазии об уходе за «своими детками» он справляется с этим поздним вытеснением.
Сексуальная конституция наподобие той, какая наличествует у Ганса, не содержит, по-видимому, предрасположенности к развитию перверсий или их негатива (здесь мы ограничимся истерией)[192]. Насколько я могу опираться на свой опыт (а здесь действительно необходимо проявлять осторожность), прирожденная конституция истериков – при перверсиях это почти самоочевидно – отличается тем, что область половых органов как бы затеняется прочими эрогенными зонами. Из этого правила, впрочем, имеется одно определенное исключение в сексуальной жизни: у тех, кто позднее склоняется к гомосексуальности, наблюдается то же инфантильное преобладание интереса к области половых органов (в особенности к пенису), что и среди нормальных людей[193]. Это, если угодно, превознесение мужского полового органа, разделяемое гомосексуалистами, становится определяющим: в детстве такие особы избирают женщину своим сексуальным объектом до тех пор, пока подозревают у нее обязательное наличие того же органа; но стоит убедиться, что женщины «обманывают» их в этом отношении, как те становятся для них неприемлемыми в качестве сексуального объекта. Они не могут вообразить без пениса человека, который должен их привлекать в сексуальном отношении, и при благоприятном случае направляют свое либидо на «женщину с пенисом», то есть на юнцов женоподобного облика. Итак, гомосексуалисты суть люди, которые вследствие эрогенного значения собственных гениталий лишены возможности принять сексуальный объект без схожих половых органов. На пути развития от аутоэротизма до любви к внешним объектам они застревают на фиксации промежуточного состояния[194].
Нет никакого основания допускать существование особого гомосексуального влечения. Гомосексуализм вырабатывается не вследствие особенности во влечении, но в выборе объекта. Я могу сослаться на указание, которое я сделал в «Очерках по теории сексуальности», что мы ошибочно принимаем сосуществование влечения и объекта за глубокую связь между ними. Гомосексуалист со своими, быть может, нормальными влечениями не может развязаться со своим объектом, выбранным им благодаря известному условию. В своем детстве, когда это условие обычно имеет место, он может вести себя как наш маленький Ганс, который без различия нежен как с мальчиками, так и с девочками и который при случае называет своего друга Фрица «своей милейшей девочкой». Ганс гомосексуален, как все дети, соответственно тому, что он знает только один вид половых органов, такой, какой у него.
Нет ни малейших оснований выделять какое-то особое гомосексуальное влечение. В основе гомосексуальности лежит вовсе не инстинкт, а выбор объекта влечения. Позволю себе повторить соображения, высказанные в «Очерках», и напомню, что мы ошибочно воображаем наличие неразрывной связи между влечением и объектом в сексуальной жизни, что мы считаем эту связь более прочной, чем есть на самом деле. Гомосексуалист может испытывать нормальные влечения, однако он неспособен отличить их от класса объектов, определяемых конкретной детерминантой. В детстве, поскольку такая детерминанта воспринимается как всеобщая, он ведет себя подобно нашему маленькому Гансу, который выказывает привязанность к мальчикам и девочкам, не проводя различий между ними, и однажды отзывается о своем приятеле Фрицле как о своей «любимой девочке». Ганс гомосексуален (как, наверное, все дети), и это вполне соответствует тому факту, о котором необходимо помнить: он знаком всего с одной разновидностью гениталий – с гениталиями, аналогичными его собственному половому органу[195].
Впрочем, дальнейшее развитие нашего маленького либертена[196] идет не в сторону гомосексуальности, а в сторону энергичной мужественности с чертами полигамии: он учится вести себя по-разному с чередующимися женскими объектами – то решительно агрессивен, то страстно и стыдливо тоскует. Привязанность переносится с матери на других, но если иные объекты отсутствуют, он снова сосредотачивается на матери, – и все заканчивается в итоге неврозом. Лишь после этого мы узнаем, сколь насыщенной является в своем развитии эта любовь к матери и какие испытания ей были уготованы. Сексуальная цель, которую он преследует в контактах с приятельницами по играм («спать с ними»), восходит именно к обожанию матери. Цель эта выражается словами, которыми люди пользуются и в зрелом возрасте, хотя и вкладывают в них более богатое содержание. Мальчик обычным путем, в годы младенчества и заботы, ищет путь к любви к объекту, и новый источник наслаждения становится для него чрезвычайно важным: он мечтает спать с матерью. Подчеркну здесь значимость удовольствия при прикосновении к коже, которое стало таким ценным для Ганса и которое, согласно номенклатуре Молля (искусственной, на мой взгляд), можно описать как удовлетворение стремления к соприкосновению.
В своем отношении к отцу и матери Ганс самым непосредственным образом подтверждает сказанное мною в работах «Толкование сновидений» и «Очерки по теории сексуальности» о сексуальном отношении ребенка к родителям. Ганс и вправду оказывается маленьким Эдипом, который хотел бы «устранить» отца, остаться самому с красивой матерью и возлечь с нею. Это желание появилось во время летнего пребывания в деревне, когда перемены, связанные с присутствием или отсутствием отца, указали ему на условия, от которых зависела желаемая близость с матерью. Тем летом это желание имело простую форму – чтобы отец уехал; позднее сюда добавился страх быть укушенным белой лошадью, – благодаря случайному впечатлению, полученному при отъезде другого человека[197]. Затем (должно быть, уже после возвращения в Вену, где на отсутствие отца больше не приходилось рассчитывать), желание обрело новое содержание: чтобы отец исчез навсегда – то есть чтобы он умер. Страх, порожденный этими грезами о смерти отца, то есть имевший вполне нормальные истоки, стал главным препятствием для анализа, однако его удалось убрать в ходе консультации у меня в приемной[198].
На самом деле наш Ганс вовсе не злодей и даже не такой ребенок, у которого в этом возрасте жестокие и насильственные склонности, присущие человеческой природе, развиваются без задержек. Напротив, он необыкновенно добродушен и нежен; отец отмечает, что превращение агрессивных наклонностей в сострадание произошло довольно рано. Еще задолго до фобии он начинал беспокоиться, когда при нем «били лошадок на карусели», и никогда не оставался равнодушным, если в его присутствии кто-нибудь плакал. В ходе анализа проявился в известной связи подавленный садизм[199], но именно подавленный, и мы позже узнаем, почему это стремление возникло и что оно собою замещало. Ганс сердечно любит отца, которому при этом желает смерти, и его ум не признает этого противоречия, но он не в состоянии сдержать себя, а потому бьет (или бодает) отца – и сейчас же целует место, по которому ударил. Следует остерегаться поспешных выводов и признавать это противоречие предосудительным; из таких противоположностей преимущественно и складывается чувственная жизнь у людей[200]. В самом деле, будь все иначе, никогда не появлялись бы ни вытеснения, ни неврозы. У взрослых эти контрастные пары чувств, как правило, не осознаются, за исключением высот любовной страсти, а в остальное время обыкновенно вытесняют друг друга, пока тот или другой не подавят соперника полностью. У детей же такие пары могут мирно сосуществовать довольно долго.
Наибольшее значение для психосексуального развития Ганса имело рождение сестры – ему тогда было три с половиной года. Это событие обострило его отношения с родителями и поставило перед ним неразрешимые задачи, а позднее, когда он наблюдал, как за младенцем ухаживают, в нем проснулись воспоминания о собственных переживаниях, приносивших наслаждение. Такое влияние тоже вполне типично: в чрезвычайно обширном своде жизненных историй, равно нормальных и патологических, мы сталкиваемся с необходимостью принять за отправную точку эту вспышку сексуального наслаждения и сексуального любопытства, связанных, как вот тут, с рождением следующего ребенка. Поведение Ганса по отношению к младенцу сходно с описанным мною в «Толковании сновидений» (см. главу V). В лихорадочном бреду несколько дней спустя он раскрывает себя и сознается в том, сколь мало его обрадовало увеличение численности семьи. Привязанность к сестре может прийти позднее, а первоначальное отношение – это враждебность[201]. С этих пор страх перед появлением еще одного ребенка прочно поселяется в его сознательных мыслях. В неврозе эта подавленная враждебность замещается особым страхом перед ванной. В ходе анализа он откровенно высказывает, что желает смерти сестре, и не довольствуется намеками, которые отцу приходилось бы дополнять. Его совесть не считает это желание таким же скверным, как желание смерти отцу, однако ясно, что бессознательно он к обоим относится одинаково, поскольку они оба отнимают у него маму и мешают ему оставаться с нею наедине.
Кроме того, это событие и пробужденные им чувства дают новое направление его желаниям. В победной заключительной фантазии он как бы подводит итог всем своим эротическим побуждениям, как тем, что унаследованы от аутоэротической стадии, так и связанным с любовью к объекту. В этой фантазии он женится на своей прекрасной матери и заводит с нею несчетное число детей, за которыми он по-своему может приглядывать.
Однажды Ганс на улице во время прогулки испытал сильнейший приступ беспокойства. Он еще не может сказать, чего конкретно боится, но уже в самом начале выдает отцу мотив заболевания и выгоды, которые намерен извлечь из болезни. Он хочет остаться с матерью и ласкаться к ней; некоторую роль, как полагает отец, здесь играет и воспоминание о том, как его удалили от матери, когда появилась на свет новорожденная сестра. Вскоре выясняется, что его беспокойство уже невозможно перевести обратно в желание, поскольку Ганс испытывает страх даже тогда, когда мать идет с ним рядом. Между тем мы получаем указание на то, в какую сторону направлено его либидо, ныне превратившееся в беспокойство. Он прямо признается в специфическом страхе – что его покусает белая лошадь.
Расстройства такого рода обычно называют «фобиями», и мы могли бы усмотреть в случае Ганса агорафобию, когда бы не тот факт, что неспособность перемещаться под открытым небом, свойственная этой фобии, обычно исчезает, если больного сопровождает кто-то, специально выбранный для этой цели (в крайнем случае врач). Фобия Ганса не соответствует этому условию, она быстро утрачивает связь с открытым пространством и все отчетливее сосредотачивается на лошадях; в первые дни болезни, когда беспокойство достигало пика, он высказывает опасение, что «лошадь войдет в комнату» (эта фраза существенно облегчила для меня понимание состояния мальчика).
Положение фобий в классификации неврозов до сих пор остается неопределенным. По-видимому, можно с уверенностью говорить о том, что их следует рассматривать только как синдромы, составляющие часть тех или иных неврозов, и что не нужно считать их отдельными патологическими процессами. Для фобий наподобие той, какой страдал Ганс – это вообще-то наиболее распространенная разновидность, – мне кажется подходящим обозначение «истерия страха»; я предложил этот термин д-ру У. Штекелю[202], когда тот взялся за описание невротических состояний[203], и надеюсь, что это обозначение войдет в широкое употребление. Обоснованием тут служит полное соответствие между психическим механизмом этих фобий и механизмами истерии, за исключением одного пункта, очень важного для различения этих явлений: речь идет от том, что в «истерии страха» либидо, освобожденное из патогенного материала вытеснением, не конвертируется, то есть не переходит из области психики в телесную иннервацию, но остается свободным – в виде беспокойства. Во всех клинических случаях, известных нам, эта «истерия страха» может в каких угодно пропорциях сочетаться с «конверсионной истерией», однако существуют и чистые случаи последней, без всякого беспокойства, наряду с чистыми случаями «истерии страха», которая выражается в беспокойстве и «фобиях» без малейшей примеси конверсии. История Ганса принадлежит к числу последних.