Насадили на него духовных лиц, наслали зятьёв, всё это ничуть не помогло; Зеймовит ужасно рассердился, детям пригрозил и приказал молчать.
Он немедленно отправил в Зембицу Бавора договариваться о браке, послал солидные подарки, дал княжне золотые обещания.
Таким образом, хоть Людомила горько оплакала эту свою связь, должна была идти… Выдали её за старика, чем негодяй Бабор больше всех радовался, стараясь получить благосклонность молодой пани.
Но это были тщетные усилия, потому что княжна не хотела смотреть ни на него и ни на кого вообще. От одной боязни мужа, который, как все старики, был ревнивый и подозрительный, она ни на кого не смела поднять глаз.
Был тогда на нашем дворе молодой парень, которого любили и князь, и все, потому что был и очень красив, и имел в себе что-то такое, что к нему притягивало.
Со светлыми волосами, с голубыми глазами, с таким белым лицом, что оно казалось скорее женским, чем мужским, был этот Добек всем приятен, а женщины сходили по нему с ума. Натуру имел мягкую, почти робкую, не в меру милосердную и охотно услужливую.
Притом он был неглуп и знал больше, чем все придворные князя. Его сиротой воспитывал в своём доме пробощ из Слоньска, а были такие, которые догадывались и говорили, что ксендз был ему отцом.
Он его тоже необычайно любил, сам учил, не отпускал из дома, и с трудом отдал его на княжеский двор на службу, когда Зеймовит этого потребовал.
Там из слуг, оттого что умел служить и не имел врагов, он сразу пошёл в гору, князь его не отпускал от себя, наконец сделал своим подчашим. А ведь правда, что этого Добка нельзя было не полюбить, так западал в сердце: речью, голосом, любезностью и добротой.
Когда княгиня Людомила прибыла на наш двор – а ей дали для службы Добка – и ей он также понравился, так что вскоре не могла без него обойтись.
Тогда Бавор почувствовал сильную ревность и сначала начал интриговать против подчашего, находить у него разные провинности, нашептывать князю, что не справляется…
Мы на это смотрели и предвидели, что кончится плохо, потому что мы знали злую, мстительную и коварную натуру Бавора, а Добек и княгиня тоже были неосторожны.
Быть может, по причине этих злых языков он рад бы её избегать, но не мог. Княгиня его раз за разом приказывала позвать к себе; иногда поздно ночью он должен был при ней исполнять службу, и люди бормотали.
Бавор первый начал над этим смеяться и бросать острыми словами, но Зеймовиту сам не решался ничего говорить. Сначала он пробовал получить пользу иначе и, говорят, якобы, найдя княгиню одну, дерзким словом так её зацепил, что она велела ему убираться прочь и больше не показываться ей на глаза; Добек же как был в той милости, так и остался, и больше теперь служил чашником пани, чем пану.
Но оттого что и княгиню Людомилу, и Добка все любили, кто мог, прикрывал их, заслонял, не допуская, чтобы у Бавора был предлог для обвинения.
В это время так вышло, что молодая княгиня, которая была несколько месяцев в благословенном положении, когда муж поехал в Цешин навестить её сестру, сопровождать его не могла.
Бавор так рассчитал путешествие, что Зеймовит пожелал взять Добка с собой, за которого княгиня Людомила пришла просить, чтобы оставил ей для услуг. Зеймовит, ни о чём ещё не догадываясь, согласился на это. Бавора взял с собой, который от злости уже придумывал жестокую месть.
Когда они прибыли на двор княгини Елены, а Зеймовит находился там, Бавор воспользовался этим, чтобы между людьми пустить сплетню: княгиня не приехала, потому что вечера предпочитала проводить с Добком, который явно бесстыдно был её любовником, о чём знал весь свет.
Это начали говорить так громко, что об этом узнали княгиня Елена и сын её Пжемыслав.
Их задело это бесчестье молодой пани, хоть не верили, чтобы её справедливо обвиняли, и княгиня Елена прямо спросила об этом Зеймовита. У старца, который любил жену сверх всяких слов и ужасно её ревновал, вдруг словно глаза открылись, он обезумел.