Эммануил с явным усилием встал и направился туда, где, видимо, располагалась спальня, которая, как заметила Ракель сквозь приоткрывшуюся дверь, была загромождена ещё сильнее. Вдоль стен – плотно заставленные полки. На полу стопки газет и бумаг, между ними проходы. Жалюзи опущены и здесь, и всё это утопает в слабом свете старомодной хрустальной люстры.
Эммануил копошился там достаточно долго и наконец появился с двумя бумажными пакетами «Консум Стигбергсторгет».
– Ответ на твой вопрос звучит так: я думал, что она вернётся, – произнёс он. – Несмотря ни на что, это было бы нормально, да? Мы же верим, что завтра солнце снова взойдёт и законы гравитации никуда не денутся.
С осторожностью, противоречившей небрежному способу хранения, Эммануил развернул лист с написанным углём автопортретом. Сесилия изобразила себя в полупрофиль, с настороженным взглядом, она как будто сомневалась в том, что видела.
– Сколько ей здесь?
– Шестнадцать. Ну или семнадцать. Был период, когда она писала по автопортрету в день. Думаю, она оставила только хорошие, то, что ей не нравилось, она обычно сжигала.
Тут были преимущественно автопортреты в разных техниках: тушь, карандаш, уголь, пастель. Пара акварелей и несколько холстов, написанных маслом. Портреты получились с разной степенью сходства и в разной цветовой гамме, но на зрителя был обращён один и тот же взгляд. Помимо портретов, было несколько натюрмортов, интерьеров и изображений очень юных детей Викнеров. Среди работ затерялся аэроснимок формата A4 – глубокая долина посреди туманного ландшафта.
– Восточно-Африканская рифтовая долина, – объяснил Эммануил. – Сесилия любила рифтовую долину. У папы был знакомый археолог, и мы ездили посмотреть раскопки сразу после того как нашли Люси [177]. Это было потрясающе. Папа чуть не рухнул в этот самый раскоп. А мама пыталась втереться в доверие к парочке Лики [178].
Ракель спросила, можно ли ей взять какой-нибудь автопортрет, и Эммануил начал перекладывать шуршащие листы, бубня себе под нос:
– Пожалуй, этот… хотя нет, этот не подойдёт… – По его лбу катились капли пота. – Вот, смотри-ка! – наконец воскликнул он с победоносным видом, протянув ей неприметный листок – тонкий карандашный набросок, видимо эскиз для более серьёзного портрета. Ракель положила его между страницами блокнота и спросила:
– А когда она оставила тебе всё это?
– О, я точно помню. Это было 4 апреля 1997-го.
Ракель отодвинула в сторону чашку, руки слегка дрожали.
– И что она тогда сказала?
– Я и это хорошо помню, очень хорошо, – Эммануил закатил глаза и сложил ладони. – Она сказала мне позаботиться о её работах, потому что я единственный –
– А тебе не показалось это странным?
– У неё были на то причины.
– И она ничего не рассказала об этих причинах?
– Она процитировала Витгенштейна, – хихикнул Эммануил. – Вот что она сделала. Вот это
– Ты не помнишь, может быть, в то время, когда она исчезла, произошло что-нибудь необычное? – спросила Ракель.