— Он тоже почти околел под боком задушенной матери. Но теперь Ваня откармливает его сгущенным молоком из банки.
— А Ваня-то этот — кто тебе?
— Внук.
— Крепкий, гляжу, паренек. И мой внучок такой же. Он у меня… — Бисин вдруг осекся и сглотнул слова.
Некоторое время опять лежали молча…
Наконец Бисин заговорил снова:
— А ты постарел, Солдат. И рука, и глаз уж не те.
— Да и ты, Бисин, от меня не шибко отстал.
— Ну что… жизнь, она делает свое дело. Пальни мы друг в друга лет десять назад, теперь бы уж не вели беседу? Последние точки поставили бы, не промахнулись…
— Я-то не имел такого намерения — точку ставить.
— Когда стрелял? Не хотел точку ставить?
— Нет, не хотел, Бисин… Я думал лишь ружье из поганых рук твоих выбить. Но взял чуть пониже — вот и промазал…
— Не ври, Солдат! — Бисин оторопел от такого признания.
— Я не вру, Бисин. Не вру, чего уж мне теперь лукавить… Если бы я пальнул на миг раньше, тогда бы уж не валялся тут чуркой… Веселенькое дело тут у нас с тобой приключилось, язви тя в корень. Видать, курки наши одновременно сошли. Эко дивное диво!
— И впрямь диво… бывает же… Но я, Солдат, скажу тебе честно. Я-то стрелял не для того, чтобы пищаль из рук твоих выбить.
— Знаю.
— И, может быть, теперь обе точки все-таки поставлены… — Бисин помолчал немного. — Еще денек-другой помучаемся, а потом…
— Может, и так.
— Послушай, Солдат, а когда наши грешные души будут расставаться с телом, ты свою ненависть с собой возьмешь или тут оставишь?
— Чего уж мне теперь ненавидеть тебя, Бисин? На тот свет, сказывают, надо почище идти — ножки тут сперва о половичок вытереть…