Ваня, конечно, понимал, что это зарницы: где-то сверкали молнии, гремел гром, но из-за дальнего расстояния грохот сюда не докатывался, а долетали только эти вспышки, и — в ночь-полночь мертвенный огонь высвечивал лесную чащобу.
После полуночи сон начал одолевать Ваню. Он засыпал стоя и начал валиться с ног, как подрубленная тростина. Пришлось будить Вадима — настал его черед дежурить. Хотя тот и сладко посапывал в глубоком сне, но голову поднял быстро: видимо, ночуя в лесу у костра, он уже приучился не тянуться, как в домашней постели.
— Ну, не явился медведь? — то ли в шутку, то ли всерьез спросил он Ваню, протирая глаза.
— Пока не было.
— Давай ложись. Если сунется — я его жаканом шарахну.
Ваня привалился к деду. Тот не спал: погладил внука, но Ваня даже на слова благодарности в ответ не был способен; мгновенно отключился, будто провалился куда-то, погрузился в покой и тепло.
Вадим подгреб угли, подбросил еще дров, согрелся. Сонливость пропала совсем, после доброго сна он чувствовал себя бодро, силы вернулись к нему, и ему даже немного хотелось, чтобы медведь и впрямь дал знать о себе в это его дежурство. Лосиное мясо вон рядом, на виду, коптится и вялится, испуская вкусный дух. Михал Иванович не может не почуять такого лакомства. Чего бы ему еще раз не наведаться?.. А пускай бы и пришел да потянулся к перекладине, на которой висело мясо, встав на задние лапы, — тогда бы Вадим и всадил ему жакан в грудь либо под лопатку. А то до сих пор на его счету одни только глухари да рябчики, всякие белки-зайцы. Надо же когда-нибудь щелкнуть и настоящего крупного зверя! Дед вон рассказывает, столько медведей добыл на своем веку…
А потом, возвратившись из тайги, он расстелил бы лохматую медвежью шкуру на полу своей комнаты. Пришли бы друзья да девчонки и ахнули: откуда у тебя эта клевая шкура? А он ответил бы равнодушно, как ни в чем не бывало: а, да вот подвернулся в лесу медведь, я и уложил его…
К тому же, если он в одиночку убьет медведя, тогда, может быть, вот эти чужие люди — Солдат Иван и Ваня — подобреют к ним, иначе, другими глазами посмотрят на них с дедом Бисином. А то ведь неизвестно еще, чем все кончится… Ваня этот вроде бы знает больше, чем говорит, скрытничает.
Вадим подошел к шалашу, наклонился, опершись одной рукой о сосновую подпорку, заглянул, спросил шепотом:
— Дед, спишь?
— Не спится мне… — шепотом же ответил тот. — Думы тяжкие одолевают.
Вадим опустился возле него на корточки, и еще тише — на ухо — сказал:
— Что же теперь с нами будет?
— Не знаю, не знаю…
— Тебе могут предъявить обвинение?
— Коли не помру. Коли жив останусь, могут и статью пришить, и опозорить. Уж лучше бы мне околеть…
— Ты что! — испугался внук. — Как же я без тебя?
— Эх, дорогой ты мой, родная кровь… — вздохнул Бисин.
Вадим в испуге и бессильном отчаянье выбрался наружу и зашагал вокруг костра, сжимая свое ружье. Теперь он уже не думал о медведе. Ему хотелось — ах, как хотелось! — расспросить подробней деда о том, почему же они стрелялись с этим другим стариком, как на смертельной дуэли, из-за чего у них такая лютая ненависть. Но он не решался затевать такой разговор, даже шепотом, — вдруг и Солдат этот тоже не спит… хотя глаза как будто закрыты.