В древнем даосском тексте Чжуан-цзы есть известная история о Правителе Лу, который пытается помочь потерявшейся морской птице, обращаясь с ней так, как хотел бы, чтобы обращались с ним. Он дает бедной птице вино, мясо только что заколотого теленка. Через три дня птица умирает. «Тот, кто действительно хотел сделать птице добро, – говорит нам автор рассказа, – отпустил бы ее на волю в лес, позволил бы ей плавать в озере или реке, питаться рыбой и летать в стае».
История показывает нам, что на самом деле творить добро – это обращаться с кем-то согласно его потребностям. Это означает, что, когда мы выбираем, как вести себя по отношению к кому-то другому, нам нужно понять его потребности и решить, станем ли мы в результате своих действий более благородными. Преимущество здесь в том, что мы реагируем на каждого человека в отдельности, на каждый вид по-своему и на каждую стадию жизненного цикла согласно ее особенностям. Потребности поползня отличаются от потребностей человека так же, как нужды ребенка отличаются от нужд взрослого. Благородство – это вопрос гибкости. Суть в том, что для того, чтобы оно было эффективным, оно должно тяготеть скорее к дружбе, чем к эксплуатации. Похоже, что дружеские взаимоотношения – это те, в которых существует нечто еще, но не для нас, а ради самого себя. Это золотой стандарт, который подходит и для другого человека, и для будущего ребенка, и для любого живого существа. Существует множество механизмов, которые готовы противостоять этому и нарушить принцип во благо большей гибкости и индивидуальной выгоды. Но утешает тот факт, что большинство из нас платит определенную цену за то, чтобы помешать нашему великодушию.
Современное мировоззрение, отделяющее нас от остальной жизни, в основе своей неблагородно. Чтобы его поддерживать, мы лишили весь живой мир его интеллектуальных способностей. Когда я работала в Болдере, Колорадо, я снимала маленький дом рядом с небольшим природным заповедником. Напротив заповедника стояла начальная школа с большой игровой площадкой. Пока школьники были на каникулах, я приводила с утра пораньше своих детей на площадку, чтобы они не разбудили никого в доме. Школьное поле от заповедника отделяла дорога, которая спускалась по холму в сторону города и далекой красной дымки Скалистых гор. Пока дети кричали сколько душе угодно, я сидела и наблюдала за луговыми собачками[75], живущими в заповеднике по ту сторону дороги.
Однажды, возвращаясь домой, я наткнулась на труп молодой луговой собачки, которую сбил утренний пассажирский автобус. Где-то вдалеке слышались крики. Вскоре появилась другая луговая собачка и стала ходить вокруг трупа, вскрикивая. Она задержалась там, крича и жестикулируя так выразительно, что это меня напугало. Всего несколько дней спустя я встретилась с профессором экологии и эволюционным биологом Марком Бекоффом, работавшим в Университете Колорадо. Когда я спросила у него о поведении луговых собачек, профессор сослался на работу, которую написал за год до этого. Он наблюдал похожий случай с чернохвостой луговой собачкой, когда взрослая особь пять раз пыталась поднять тело молодой собачки, попавшей под машину, все время «издавая очень пронзительные звуки».
Константин Слободчиков начал изучать луговых собачек в 1980-х годах, когда об их социальном поведении было известно довольно мало. Было понятно, что эти животные разделили свои «поселения» на территории с различной численностью. Предполагалось, что это были родственные группы. Но когда начали изучать популяции, выяснилось, что на самом деле размер этих групп зависел от распределения пищи, а именно от того, насколько равномерно она распределена, и от того, в какой степени зверьки нуждались в защите. Также было обнаружено, что в группах присутствовали и неродственные особи, которые действовали сообща. Было выдвинуто предположение, что крики об опасности, издаваемые животными, были одинаковым и простым предупреждением: берегись. Но когда Слободчиков и его команда начали записывать и анализировать эти крики, они обнаружили разные виды криков для койота, человека, собаки, ястреба и так далее. Более того, акустическое строение этих криков напоминало фонемы, которые составляют слова, и крик содержал информацию о цвете, размере и форме.
Луговые собачки – это разновидность наземной белки. Веками их убивали, потому что они считались угрозой сельскохозяйственным угодьям. Сегодня их осталось примерно два процента от изначального количества. Зная, что мы проделываем с человеческим разумом, неудивительно, что мы отказываемся вникать в потребности очевидно разумной формы жизни, когда она встает у нас на пути. И не должно быть откровением, что нам может быть сложнее найти в себе силы на убийство, если мы узнаем их жизнь чуть лучше.
Человеческий разум силен тем, что выдает огромное разнообразие моделей поведения по отношению к одним и тем же вещам и даже к одним и тем же людям. Когда первые люди – или первые приматы – стали сверхсознательными личностями, они нашли способы ладить друг с другом. Но у людей есть социальная психология, которая колеблется между обороной и поддержкой, сотрудничеством и самозащитой. Проблема в том, что та самая искра, которая побуждает нас пойти навстречу чьим-то объятиям или умам, может пробудить в нас все самое худшее. Наше социальное сознание объединяет нас, как будто мы являемся единым разумом, но также защищает от тех, у кого мы не допускаем наличия рассудка.
Вера в то, что внутри животного есть что-то думающее и чувствующее, – это древний способ дать возможность умеренно агрессивному примату стать осмотрительнее и милосерднее. Мы – люди, которые отдают друг другу часть своего разума, чтобы обрести душевное спокойствие. Все это может быть следствием того, что в группе приматов было необходимо держаться друг за друга, чтобы выжить, но это нисколько не умаляет того, к чему мы в результате пришли. Наш интеллект сделал открытие, которое принадлежит не только нам. Понимание мыслей и чувств других и благородство по отношению к ним создали новую категорию поведения. Мы поняли, как думать о других. Мы обнаружили, что жизнь со всей ее болью и хищничеством несет в себе зерно великодушия. Мы даже можем понять, каковы потребности экосистемы, если их можно так назвать. Когда внутри нас создавалась личность, любовь вышла за пределы нашего «я», семьи, окружения и распространилась вокруг.
Очевидно, что людям нужен смысл, чтобы утешать нас в мире, где нам предстоит умереть. Современные общества строились на историях, в которых говорилось, что мы – наивысшая форма жизни на пути эволюционной иерархии. Однако нам необходимо попытаться преодолеть использование своего превосходства для организации правосудия. Один из способов примириться с тревожащей нас реальностью заключается в том, чтобы подумать, есть ли более дружеский путь. Возможно, когда мы увидим, что мир живой и обладает интеллектом, он больше не будет казаться нам столь угрожающим местом. Полвека назад к этому стремился Эйнштейн. В письме к человеку, который переживал смерть в своей семье, он написал: «Человек – это часть целого, которое мы называем Вселенной, часть, ограниченная во времени и в пространстве. Он воспринимает себя, свои мысли и чувства как нечто отдельное от всего остального мира, что является своего рода оптическим обманом». Наша задача заключается в том, чтобы освободить себя от этих границ, поскольку «лишь преодолев их, мы получим значительную долю внутреннего спокойствия».
Если мы привнесем внутреннюю ценность в жизни других видов, это вернет разум, чувства и намерения обратно в окружающий нас мир природы. Возможно, внутренняя ценность – это лишь человеческая концепция. Или, возможно, это то, почему животное начинает заботиться о другом животном без всяких условий. Спорно? Да, возможно. Но почему нет? Все формы жизни уникальны. В конце концов, жизнь сама по себе уникальна. И каких бы конкретных обязательств у нас ни было по отношению друг к другу, они не отделяют нас от прочей жизни. И не гарантируют, что лишь мы одни имеем ценность. Наши качества, несомненно, дарят нам поразительный диапазон моделей поведения, но это многообразие и гибкость не означают, что наша животная жизнь подошла к концу. Наше настоящее место в этом мире – рядом с другими существами. Мы должны рассказать себе новую, радикально простую историю: если мы имеем значение, то и все другие тоже.
Глава 6
Кода о прелести животной жизни
Недавно ночью я испытала возникшее буквально из ниоткуда чувство. Конечно же, это неудачное выражение. Оно возникло из чего-то, о чем я не думала осознанно. Внезапно я начала плакать. Громко. На меня это непохоже. Это чувство вырвалось из моего тела, подобно порыву ветра на берегу, который набирался сил в море. В одно мгновение я отчетливо поняла, что это было проявление тоски от осознания того, что мой ребенок, которому почти десять, стоит на пороге своей самостоятельности. Он выбирается, сам того не подозревая, из сада нашего совместного проживания его детства. Постепенно он будет навещать это общее пространство все реже и реже, потому что будет уходить в то, что уготовила ему жизнь. Это был краткий миг потери – времени, упущенных совместных моментов, моей возможности защитить его. Возможно, там было немного печали и о быстротечности жизни и ушедшем детстве.
На следующей день я написала своей маме. Она тут же ответила. «Боюсь, эти волны печали никуда не денутся, – написала она, – и ты будешь переживать то же, когда станешь бабушкой! Тебе хочется, чтобы все это продолжалось немного дольше. Но оно ускользает от нас, и время неумолимо толкает нас вперед». Но представьте, если бы я могла прожить еще пятьдесят лет. Представьте, если бы я смогла иметь еще несколько детей от разных отцов на разных стадиях моей продолжительной жизни, пересаживая нетронутые кусочки своих яичников, чтобы отсрочить менопаузу или, возможно, вырастить целый новый орган размножения. Или представьте, что мы отойдем от перспектив развития медицины и будем превращать все большую и большую часть себя в машины. Мы стоим на пороге подобных решений. Но также мы видим перед собой множество других животных, растений и организмов, чьи жизни находятся в зависимости от наших. Чем больше мы получаем, тем больше их жизней исчезает. Что мы сделаем со своим собственным миром?
Если на секунду отбросить недоверие, что бы мы получили, если бы не были животными? Или – перевернем вопрос – что мы получим от того, что мы – животные? Вспомните музыку. Согласно опросам, примерно девяносто процентов из нас слушают музыку по много часов еженедельно. Жизнь без музыки была бы для многих из нас тусклой. Долгое время ученые надеялись найти «музыкальную часть» мозга, чтобы объяснить это любопытное человеческое поведение. Но безуспешно. В недавнем исследовании, проведенном с китайскими и американскими участниками, как минимум тринадцать процентов всеобъемлющих эмоций, многие из которых зависят от различных сторон нашей биологии, активизировались под воздействием музыки. Волны печали и радости, оживления и удовольствия, которые мы испытываем, когда слушаем музыку, проистекают из многочисленных аспектов животной природы. И не только это. Они не просто разворачиваются в нашем мозге или опираются на наше самоощущение. Они регулируются органическими веществами и химическими процессами, которые работают как филигрань чувств, окутывающих все тело сетью невероятной сложности. Откровенно говоря, музыка зависит от нашей животной природы.
Так как же мы пришли к выводу, что музыка – это вопрос математики и алгоритмов? Конечно, компьютер может извлечь строительные блоки музыкальных систем из работ миллионов композиторов и создать сносную копию проделанной ими работы. Но музыка имеет значение лишь тогда, когда мы можем ее прочувствовать. Прослушивание музыки больше связано с запахом меда, или с наслаждением от размножения, или с времяпрепровождением на природе в здоровом теле, чем с математическим алгоритмом. Если уж на то пошло, то реагирование на музыку, будь то Моцарт или Леди Гага, больше связано с переживаниями китов в глубинах Атлантического океана, чем с компьютером, на котором мы можем ее слушать.