Решение строить ценность нашей жизни на некой абсолютной разделительной черте между нами и всем прочим живым миром всегда было сомнительным. Но в предыдущие столетия оно не приводило к таким сложностям. Когда Томас Пейн сочинял свои «Права человека», у нас еще не было теории эволюции. Когда Пико делла Мирандола представил, что Бог поместил человека в центр Вселенной, до открытия нами ДНК оставалось примерно три сотни лет. Но мы больше не можем позволить себе роскошь невежества. Мы живем в то время, когда нам приходится переосмысливать все, что нас окружает. Наука показала нам, что мы – животное, медленно формирующееся на основе наследственности. До 1859 года мы были подарком планеты. После появления дарвинизма мы были счастливой случайностью. Но пока не появилась геномика, мы по-прежнему были прекрасной странностью, особым случаем в природе. Неслучайно XXI век отличается созданием искусственной жизни, перестройкой существующей жизни, а также нашими мечтами о побеге от жизни в целом. Настали дезориентирующие времена.
Сегодня мы понимаем, что состояние вида – это практически магическое переплетение времени, современной реальности и эпопеи преобразований. С этой точки зрения нет никаких доказательств существования четкой грани между нами и другими животными, о которой мы мечтаем. Гены предлагают лишь изменения, мутации, болезни и запутанность. Наша физическая форма проницаема, она вбирает в себя запахи, паразитов и даже ассимилирует ДНК других организмов. Мало что в нас подразумевает постоянство. Наши тела – грандиозные и непокорные колонии из клеток, а наш разум – парящий, меняющийся подобно хамелеону процесс. Это не значит, что мы должны считать человеческую жизнь лишенной смысла. Мысли о том, что мы – исключительны, не то же самое, что мысли о том, что наша жизнь имеет смысл. Есть все основания предполагать, что наше чувство значимости – то, без чего мы не можем обойтись. Но оценка человеческой значимости – это не столько факт, сколько аспект нашей психологии. Трудность заключается не в том, чтобы признать себя особенными, отличающимися созданиями, а в том, на чем наша психология строит это отличие. Проблемы возникают, когда мы пытаемся законно обосновать свою жизнь доказательствами ее исключительности.
С давних пор вызывают вопросы мысли об удовольствии. Почему удовольствие для людей так важно? Потому что удовольствие – это избегание боли, сказал Платон. Сотни лет спустя Бентам возразит, что возможность страдать отличает тех, по отношению к кому у нас есть обязанности. Клинически важно и крайне увлекательно наблюдать за потрясающей сложностью, когда боль пронзает миндалевидное тело в нашем мозге, запуская реакции организма как часть примитивных способов защиты, а после – как из глубин нашего неокортекса возникают соответствующие ей, но в какой-то мере отстраненные эмоциональные описания страдания или опасности, размытые давними воспоминаниями и знаниями, и становятся страхами, которые мы можем выразить друг другу. Современная нейробиология говорит нам, что только у людей есть подобная эмоциональная история страха. Но мы не можем отказаться от факта, что страдание и удовольствие в конечном итоге имеют значение для нашего тела. Даже более детальная картина все равно сводится к избеганию боли или угрозы.
Язык тоже был ненадежным аргументом. Удивительно, что для нормального развития речи людям необходим белок
А как быть с Шамдео, одичавшим мальчиком, которого нашли живущим с волками на окраинах леса Мусафирхана в Индии? В 1978 году путешественник Брюс Чатвин отправился его навестить. «Он всегда был настороже, когда заходил в комнату, держался поближе к стене и всматривался в тени», – писал Чатвин. Шамдео, как и другие попавшие в схожие обстоятельства дети, так и не научился говорить, упустив возможность овладения языком, которая, похоже, теряется после первых восьми лет жизни. С этой точки зрения стоит ли нам считать Шамдео в меньшей степени человеком, чем мы сами? Суть не в том, существует ли это различие (хотя это неплохо было бы знать), а в том, что мы думаем об этом различии.
Многие черты, которые мы считали исключительно человеческими, практически наверняка присутствовали у других прямоходящих обезьян, ныне вымерших. Идея о том, что какой-то удар генетической молнии примерно двести тысяч лет назад подарил нам современных людей, – не более чем еще один миф. Даже кажущаяся избавляющей идея о том, что несколько десятков тысяч лет назад произошла культурная революция, – это история, основанная на слабых отголосках реальности, которая, возможно, значительно отличалась от той, что мы себе описываем. Правда в том, что мы не знаем, как разделить эту долгую и потрясающе древнюю историю на отдельные части, одни из которых имеют большее значение, чем другие.
Решение этой неопределенной ситуации заключалось в предположении, что поднимают планку именно наши нравственные качества и блестящие интеллектуальные способности. Но это предвзятость, а не логика. Праотцы современной науки были убеждены, что рациональность положит начало эпохе здравомыслия и процветания. В конце концов, только мы можем думать о добродетелях или обсуждать этику. И как единственные существа, которые на это способны, лишь мы получаем сопутствующие этой способности особые преимущества. Лишь те, кто может думать о смысле, могут что-то значить. Но они не рассчитывали на то, что для людей быть нерациональными – это разумный выбор.
Будь то душа, рациональность или осознанность – это духовные или псевдодуховные идеи, которые лежат в основе хорошего обращения друг с другом. Защита и забота о людях все еще опирается на мировоззрение, которое способствует укреплению этого предположения. Фома Аквинский мог бы назвать это внутренней ценностью. Кант – заново преподнести как человеческое достоинство и так далее. Как бы это ни называлось, данная точка зрения весьма убедительна. Но это не значит, что она правильна. Благодаря новым взглядам на наше поведение и психологию мы сталкиваемся с уникальными обязательствами друг перед другом. Но ничто из этого не спасает нас от животной сути. Сегодня гуманисты говорят, что нас стоит определять как тех, у кого есть полный мотивов разум. Но они игнорируют тот факт, что у нас есть мотивы в большей степени эмоциональные, чем рациональные, и поэтому сложно поверить, что это оправдывает нашу безнаказанность. Вопреки надеждам многих, людей формирует не нравственная логика, а внутренняя борьба возможных вариантов выбора. Наша мораль основывается на особом сочетании предвзятости, интуиции, противоречивости мышления и биологических потребностей.
Казалось, что в последние столетия наше общество пошло по пути нравственного пробуждения. Во многих странах есть законы, защищающие старых и уязвимых. Несмотря на то, что расизм еще процветает, у все большего числа людей он вызывает тревогу. Растет доля женщин, которые больше не находятся под абсолютным контролем патриархальной системы. Это считается нравственным прогрессом. И в то же время сопоставление уменьшения разнообразия животной и растительной жизни с опьяняющим оптимизмом, что это лучшее время в нашей истории, должно вызвать в нас по меньшей мере любопытство. Что последует за нашим торжеством, когда мы поймем, что сотворили с жизнью на Земле? Конечно же, ничто не может остановить нас от того, чтобы занять доминирующее положение на Земле на наших условиях, – и к черту остальные формы жизни. Кто знает, возможно, так поступил бы любой хищник, будь у него для этого средства. Но мы должны отказаться от мысли о своей нравственности.
Мечты о мутантах и Марсе
Представьте такое будущее. Сейчас 2320 год, на Марсе построено три города. Населяющие этот мир люди взяли с планеты, откуда они родом, наилучший, на их взгляд, генетический материал и соединили его с искусственной ДНК. Там есть небольшой лес, в котором любят гулять местные жители. В нем нет досаждающих им жалящих насекомых. Шатающиеся вдалеке медведи послушны и безразличны. У летающих вокруг ярких цветов пчел нет жал. Там нет детей, громко смеющихся и шумно спорящих друг с другом. Пчелам не нужно танцевать. Людям – если их можно так назвать – не нужно прикасаться друг к другу. Ничто не обладает собственным намерением. Нет баланса стратегий и интеллектов. Нет никакой необходимости в том, чтобы другие формы жизни были разумными. Эволюция – это ругательство.
Когда мы рассматриваем возможность перезагрузки жизни на другой планете, мы становимся создателями нового мира. И ставя себя на место создателей, мы начинаем видеть трудности нового генезиса. Зачем нам везти жизнь куда-то в другое место? Стандартный ответ на это такой: жизнь в целом обладает ценностью, а человеческая жизнь – особой ценностью. Но когда речь заходит о том, на чем базируется эта ценность, аргументы становятся более расплывчатыми. Если жизнь сама по себе – это хорошо, то, перенося жизнь в другое место и расширяя биосферу, добавляем ли мы ценности Вселенной? Если именно жизнь обладает ценностью, разве Марс – планета, которую мы заселим какими-то формами жизни, но не теми, что нам не нравятся, – не будет обладать чуть меньшей ценностью, чем Земля со всеми ее различными, пусть иногда и неприятными, взаимодействующими элементами? И при меньшем общем разнообразии разве эволюция на Марсе не будет уменьшенной версией эволюции на Земле? Нам нравится думать, что мы не подвержены подобного рода неопределенности, но любая путаница, сопутствующая ценности жизни, на самом деле является путаницей в том, что лежит в основе нашего чувства значимости.
Астробиолог из Университета Колорадо Брайан Хайнек обращает наше внимание на тот факт, что мы еще не решили, «имеют ли значение микробы». Мы психологически предубеждены против микробов, потому что считаем их источником угроз, в частности заболеваний. На Земле микробы рассматриваются как вредители. Для Хайнека инопланетные микробы столь же волнующи, как и кит, плавающий под ледяным покровом Европы. Одноклеточный организм ответил бы на вопрос, что мы – не единственная жизнь во Вселенной, и это было бы, возможно, самым значимым открытием в истории науки. Но во время наших вымышленных столкновений с инопланетянами что-то все время идет не так. Чаще всего рассказчики заставляют нас контактировать с собственным отражением. В своих представлениях об инопланетной жизни мы видим, каково это – сталкиваться с хищником, который думает только о себе.
На самом деле Марс не является уменьшенной копией Земли, как и любое другое место в нашей Солнечной системе. Только на нашей планете имеются идеальные условия для жизни. Поэтому давайте обратим внимание на то, что ближе к дому. В 2016 году Австралийский институт ландшафтного дизайна разработал красивый и очень зеленый город Мельбурн, с живыми оградами и воздушными башнями, оплетенными растительностью. Но если мы пригласим природу обратно в наш мир, мы, несомненно, столкнемся с вредителями, большими и маленькими. Изменим ли мы свою кожу, чтобы противостоять укусам насекомых, или не будем обращать внимания на такие мелочи? Используем ли мы гены-драйверы, чтобы удалить неугодные нам виды, или будем стремиться сократить, но не истребить источники угрозы? Признаем ли мы риск хищничества у наших домашних питомцев? Какие отношения мы хотим построить со всеми остальными живыми существами?
Тысячелетиями мы пытались переделать Землю под свои желания. Но сейчас мы фактически убиваем ее. Дети по всему миру считают потерю биоразнообразия и вызванные нами разрушения самой важной проблемой в своей жизни. Желание внести этические принципы в наши отношения с другими видами и их местами обитания стало нормой. Стало нормой проявлять заботу. Но не хватает средств, при помощи которых можно все изменить.
Это правда, что слепые последствия эволюции нервируют нас. Но, возможно, тот факт, что у механизмов эволюции нет умысла, – это милость, а не недостаток. Прошлым летом мы с сыновьями провели несколько безумных недель, пытаясь найти в окрестных лесах и полях как можно больше орхидей. Моих детей интересовала офрис пчелоносная. После нескольких попыток мы нашли одну в заброшенном карьере в двадцати милях от нашей фермы. Когда мы пришли туда, вокруг не было ни души. Только мраморно-белые бабочки, подобно пеплу от невидимого огня, кружили над травой в поисках пары. Заброшенная земля была усыпана орхидеями. В основном обычными, пятнистыми и пирамидальными. Но после тщательной охоты мы обнаружили единственную офрис пчелоносную, высокую и прекрасную.
Какая часть этого эволюционирующего растения придумала изображать из себя фальшивых пчел, никогда их не видев? Как нам относиться к бездумному процессу, который создал образ пчелы, не имея глаз, чтобы ее увидеть? Это чудо. Эволюция – чудо. Но эволюции не будет, если в правилах игры будет лишь один набор мотивов. Если мы планируем эволюцию, вписав туда свои собственные замыслы, мы можем с ужасом обнаружить, что стали богами.
Благородный примат
Веками идея великодушия мелькала в книгах многих мыслителей. Она присутствует в большинстве священных книг; она снова и снова всплывает в работах философов. Шопенгауэр предположил, что основа нравственности кроется в идеях сострадания и сердечной доброты, которую он назвал
Само же слово «великодушие» (англ.