На второй этаж кто‐то поднялся тихими крадущимися шагами. «Так ходит Федя», – отметила про себя Глаша. Она дежурно сбегала наверх с кипятком. Действительно, доктор почему‐то пустил китайца к роженице и даже о чем‐то с ним разговаривал. «Нашел время», – с укоризной подумала молодая жена про своего мужа. Через четверть часа раздался крик:
– Давайте! Еще-о-о-о-о!!! – истошно кричал доктор.
Весь дом пришел в движение и смятение. Побежали наверх. Гурьбой подкатились к спальне Дарьи Львовны. Матрену давно уже сменила Степанида, румяная, спокойная, с поджатыми губами и большим деревянным крестом на груди, который она почему‐то не прятала под фартук, а, наоборот, выставляла на всеобщее обозрение.
– Я с больными работаю, им не помешает лишний раз увидеть лик Божеский и помолиться о спасении, – говорила она.
В этот раз Степанида не просто вывесила огромный крест посреди монументальной груди, а держала его в руках и ежесекундно подносила к губам. Увидев непрошеных посетителей, она замахала на них все тем же зажатым в пальцах распятием, как будто отгоняла злых духов.
Дарья Львовна, полуобнаженная, висела на руках у Федора в какой‐то странной позе: руки за спиной, огромный розовый живот наружу, ноги на кровати, обмотанные простыней. По команде доктора Федор тащил княжну назад, а сам Селезнев задирал ей ноги вверх, едва не выше головы. При этом Степанида умудрялась каким‐то образом вращать провисший таз, ухватившись за обмотанные остатками пеньюара ягодицы, а по ее рукам немилосердно текла и капала розовая субстанция. Шаховские и Глафира застыли в ужасе, но баба Стеша так на них зыркнула, что они попятились назад.
– Да-а-а-а!!! – раздался крик Селезнева за закрытой дверью.
– Да! – Глаша уловила тоненький возглас Федора.
– Да! – Густой бас бабы Стеши перекрыл все голоса.
И через полминуты едва слышный писк возвестил истерзанным и уже потерявшим веру родственникам, что в мир явилась Полина Глебовна Шаховская.
После тяжелых родов Дарья Львовна не вставала долгие девять месяцев. Для крошки Поленьки пригласили кормилицу, авторитет доктора Селезнева в глазах Шаховских пошатнулся. Сам эскулап винил глупую мачеху природу и узкий таз княжны.
Он долго и красноречиво объяснял, почему и когда пошло не так, нахваливал Федю, который объявился в нужный момент со своими китайскими гимнастиками.
– Я когда‐то слышал, даже не читал, а просто слышал, что у китайцев были боевые женские монастыри. Там женщины учились сражаться не хуже мужчин, занимались гимнастикой и медициной. С тех пор сохранились специальные упражнения для беременных и рожениц. Но это все не про нас. А Федор, оказывается, каким‐то боком то ли видел, то ли слышал, как надо действовать, вот мы и попробовали. К счастью.
Присутствовавший при похвале Федор краснел и отпирался:
– Моя дядя уходил в монастырь. Я не знай, они много знай. Я видел два-три раза, ничего не понимал. Если я знай, все отлично.
Глафира разделяла недовольство Шаховских доктором, поэтому через год, когда сама приготовилась рожать, пригласила сельскую повитуху бабку Аглаю. Роды у нее прошли не так чтобы ужасно, но и хвастаться особо было нечем. По крайней мере, именно Аглаю она винила в двух последующих выкидышах и в том, что Жока растет один. Позвала бы доктора, как Федор настаивал, может, и получилось бы выносить второго ребеночка. Ну это опять она завела старую песню…
Поленька росла болезненной, Дарья Львовна больше рожать не стала, ушла с головой в коллекционирование старинных книг, живописи, акварелей и иностранные языки. Федор стал у Шаховских не только учителем, но и занимался с Полиной гимнастикой, закалял ее по утрам. Не так, как принято у европейцев, – с какой‐то жестокостью, иногда удивительной, а порой пугающей. Женя через пару лет тоже стал заниматься с отцом. По утрам они шли в княжеский двор, где уже ждала гувернантка в теплом пальто с Полиной Глебовной за ручку, Федор раздевал детей по пояс и гонял по саду, как молоденьких жеребят. Потом растягивал пухлые ручки-ножки, заставлял повторять по сто раз одно и то же глупое упражнение. То они стояли, как цапли, задрав ногу, то ловили рыбу в несуществующей воде придуманной удочкой. Зачем? Но детям нравилось. А потом и вовсе китаец принимался ходить по голеньким тельцам своими грубыми ногами, топтать тоненькие ребрышки. Глаша приходила в ужас, а Дарья Львовна, напротив, поощряла.
– Давайте, Федор, покрепче гните ее, посильнее тяните. Пусть растет не такой, как ее матушка, кисейной барышней.
Круглые попки, длинные реснички, глазки-бусинки, робкие шажки по камешкам-голышам с поджатыми книзу пальчиками – вот-вот упадут. Глаша не могла налюбоваться на малышей. Серьезный Женька с хитрым азиатским прищуром серо-голубых глаз и нежно-розовая Полинка – вся в мать, такая же озорная придумщица. Федор разговаривал с сыном только по‐китайски, а иногда и по‐уйгурски. Жока капризничал, не хотел отвечать, норовил кинуть привычное легкое русское словцо. Но отец не уступал: разводил руками и мотал головой, и маленький лентяй, кряхтя, повторял предложение уже на китайском.
– Пусть думает, что я русский не понимаю, – однажды сказал Федор Глафире, когда сын уже спал. – Если я буду что‐то хуже, чем он, он не может уважать такой отец. А я никогда не смогу по‐русски, как он. Пусть учит китайский, в жизни пригодится. Я знал уйгурский, и меня брали работать, платили хороший деньги.