Чем ближе к горам, тем теплее, хоть октябрь уже вовсю расставил сети. А на перевалах сугробы по колено, хрусткая корочка под ногами и головокружительный запах свободы, стекающий с алмазных пиков, разбивающий в пыль и прах купеческие разговоры о прибылях и суеверный шепот прибившегося к каравану монашка.
На китайской стороне пришлось выстоять длинную очередь, многие собрались в ту пору за границу – урожай собран, пора продавать. Паспорт, выправленный князем Шаховским, не подвел: Федора Смирнова пропустили за милую душу и даже не спросили, что ж он узкоглазым‐то уродился и лицом желт. Вот она – сила великой империи, ее паспортам кланяются, не глядя на лица.
На родной стороне вроде бы ничего и не изменилось – те же крестьяне в тех же рубахах гнули спину на аккуратненьких бедных делянках величиной с ладонь. Не то что необозримые российские поля или казахские степи! Чжоу Фан (теперь он называл себя только первородным именем) глазел по сторонам и не мог налюбоваться милой сердцу лакированной краснотой пагод, драконьими мордами с ощеренными клыками и помятыми бумажными фонариками на голых ветках. Как истосковался он по всей этой аляповатости, шуму, прыгающим вверх-вниз интонациям! Как богата родная речь – пестрый платок, проворная змея, легкокрылая птица! Чжоу Фан догадывался, что и русский язык богат, просто он не до конца овладел всеми его достоинствами. Но какое наслаждение наконец‐то по‐настоящему разомкнуть уста, говорить не стесняясь, будто пропускать между пальцами воду в прозрачном ручье.
К родному селению на подступах к Кульдже он сумел добраться только в начале декабря. Что же, трех зимних месяцев вполне довольно, чтобы надоесть сестрице и зятю. В этом многолюдье, густо насаженном в мокрую желтую глину, ему не хватало тишины, неспешных дум во время одинокой охоты и, конечно, своего личного Солнца.
– Фан, ты один? Без семьи? Совсем другой стал. Ни за что бы не узнала на улице, – обрадовалась сестрица, поседевшая грузная женщина с гроздьями бородавок на весело приплясывающем подбородке.
– Да, Сюин, я та собака, что отрастила коровьи рога. – Он беззаботно засмеялся, как в детстве, когда вырезал своих первых кукол из деревяшки, украденной у поломанной табуретки, а потом подсовывал их сестренке под подушку, чтобы она, проснувшись, удивилась и обрадовалась.
В узнавании старого и забытого прошли первые зимние месяцы, бесснежное, ничем не отличающееся от будней православное Рождество без нарядной елки, 1917‐й вступил в Поднебесную унылым дождем и не рассказал положенных волшебных историй.
– А я за эти годы много раз во сне видела, что ты домой вернулся, – сообщила Чжоу Сюин, – думала, сбудется. Ждала. Хоть ты и не писал, что собираешься. Все думала, что хочешь сюрприз сделать, как куклу в детстве. – Она засмеялась.
Чжоу Фан ответил пословицей:
– Если ты очень ждешь друга, не принимай стук своего сердца за топот его коня.
– Когда‐нибудь надеюсь увидеть и твою жену, и сына. Только как я с ними разговаривать буду?
– Мой сынок Сяо Ши[46] хорошо говорит по‐китайски, не волнуйся. А Солнце… ты ее просто так полюбишь, без слов.
И потекли вечера узнавания, когда Чжоу Сюин недоверчиво щурила глаза и смеялась:
– Что? Медведя убил? Ох, как был ты придумщиком в детстве, так и остался.
Чжоу Фан нашел мало знакомых лиц: кто‐то умер, кто‐то сгинул в пучине народных бунтов. Да что печалиться о приятелях-пустомелях: самого императора, чьи предки правили Китаем три столетия, он не застал на месте. И отца с матерью смог навестить только на могилках.
После революции Китай стал другим: лавочники тараторили наглее, цены придумывали на ходу, безбожно приплюсовывали и простой, и дожди, и гужевые корма. Нет, так торговля не заблагоухает. Ее питает не толстый кошелек, а душа. Прибыль там, где толпятся покупатели, а не товары. Сами по себе товары барышей не принесут. Раньше такого не водилось.
Зато все стали грамотные. Пока Чжоу Фан корпел над русскими буквами, для китайской детворы понастроили школ. Те, кто попроворнее и побогаче, умудрились поучиться в японских заведениях для специалистов вроде университетов, как их в России называли, понатащили оттуда всяких опасных мыслей, вот и грянула революция, изменившая его родную страну. Или это двадцать лет ее изменили?
Непоседливые племянники, дети Чжоу Сюин, яростно засобирались к дядьке в гости, посмотреть чужую землю, где все люди желтоволосые и круглоглазые, где медведи собирают малину вместе с голосистыми девками, где от топота несметных табунов трясется степь, когда стремительные кони спасаются в бешеной скачке от таких же несметных волчьих стай.
Китайский Новый год – яркий и щедрый – напомнил Чжоу Фану все, о чем он скучал вдали от дома.
– Ну все, Сюин, мне пора собираться в путь. Пока совсем не надоел. – Он стеснительно засмеялся.