Глаша не спорила, она к тому времени уже поняла, что мужу стоит доверять. К тому же и Дарья Львовна поощряла многоязычие, даже Полинку заставляла учить прыгающие слоги, сама возобновила занятия. Но у них обеих получалось намного хуже, чем у Жоки, для которого китайский просто стал вторым родным языком. Когда Евгешке исполнилось четыре, а Полине пять, к Шаховским начали ходить учителя. Дети, привыкшие вместе гулять и забавляться, явно тяготились разлукой, и тогда Дарья Львовна предложила, чтобы Глашин сын посещал занятия вместе с Полей.
– Дарья, мы все очень любим и Федора, и Глафиру, но всему есть предел, – разочаровала ее Елизавета Николаевна.
– А кому какая разница? – легкомысленно отмахнулась княжна. – Пусть сидит вместе с Полиной, а если не захочет учиться, сам уйдет.
Вопрос решился по прихоти самой баловницы.
– Жока должен быть умный, – веско заявила она. – Или как я за него замуж пойду?
Детская шутка пришлась не по вкусу уже всем Шаховским, но, несмотря на это, полукитаец Евгений Федорович Смирнов начал изучать французский и грамматику, а потом арифметику, географию и естествознание.
Не во всех науках дети оказались равно успешными. Французский у Евгения прогрессировал вдвое быстрее, чем у Полины. Когда приехал пожилой, вечно недовольный учитель английского, Жока и его удивил своей способностью к языкам.
– У этого ребенка явный талант, – говорили в доме, восхищенно цокая.
– А я вам давно твержу, что привитые с разных кустов ягоды и цветут, и плодоносят лучше обычных, – довольно роняла Елизавета Николаевна, – и цветы тоже.
Не сказать, чтобы ее саму, или старенького Веньямина Алексеича, или вечно занятого Глеба Веньяминыча, поскучневшего после того, как отец отошел от дел и передал ему бразды правления немаленьким хозяйством, радовала дружба единственной наследницы с простым крестьянским парнем, да к тому же полукитайцем. Но высокородные князья верили в собственную кровь, надеялись, что с возрастом все встанет на свои места, княжна будет вращаться в высшем обществе, а детская дружба останется на берегу шумливого Ишима.
Глафира с Федором не отличались подобным единодушием. Мать считала, что каждой козе надобно знать свой огород, а отец просто улыбался и щурил без того узкие глаза. Многое скрывалось за молчаливым благодушием Федора: драматические перипетии собственной судьбы, вера в непотухающий огонь справедливости, в случай, а главное – в любовь. Ведь, шагнув в пятый десяток, он твердо знал, что выходишь на дорогу, а оказываешься на перепутье жизни, ищешь за поворотом колодец, а находишь судьбу.
Юный Евгений к шестнадцати понял, что слово «счастье» в русском языке неправильно используется. Это понятие обозначалось словом «Полина». Без нее еда становилась безвкусной, вода не утоляла жажды, огонь не грел, ноги-руки не слушались. А в ее присутствии язык костенел, бросало то в жар, то в холод и снова отказывались повиноваться коварные руки-ноги. К семнадцати он осознал, что вместе им не быть – слишком глубока и черна пропасть, разделяющая его и молодую хорошенькую княжну. Тогда он начал строить грандиозные планы, как выкрасть свою возлюбленную, убежать в степи, жить на берегу прозрачного озера. Нагородил подробностей с Китайскую стену, мысленно разбогател и получил высокий титул за неисчислимые заслуги в войне, которая к тому времени уже закончилась. В общем, примерил на себя сверкающие одежды набоба[42] в сибирских декорациях. Когда мечты вполне сформировались и даже казались исполнимыми, он вдруг споткнулся о простецкую мыслишку: а ведь Полинька этого вовсе не хочет. Это не ее мечты, а только его. Она же жаждет светских развлечений, собирается в благополучный Екатеринбург или Омск, покуда в Москве и Санкт-Петербурге неспокойно, списывается со своими кузинами в Новгороде, заказывает бальные платья. Зачем ей его искусно выстроенный план и его приземленный мир с хрустальной капелькой озера посередине? Она хочет блистать в обществе, мечтает учиться, путешествовать. Не с ним.
Бегущая мимо усадьбы река шептала прибрежным деревьям сказки об ушедших в небытие рыцарях и принцессах, драконах и ведьмах, те запоминали их и передавали друг другу тихим шелестом листвы, а подслушивающий вездесущий ветер разносил по свету, безбожно перевирая и придумывая новые счастливые концовки. Полина с Евгением читали вслух Жорж Санд на французском и говорили о Париже.
– Ты скоро увидишь не только Париж, но и Италию, Австрию. Я слышал, что Глеб Веньяминыч планирует отправиться в большое путешествие, – вздохнул Жока.
– А у меня такое впечатление, что война еще не закончилась. – Полина подняла ореховые глаза, на бледных щеках заиграл нежный румянец. – Кажется, что впереди еще будет что‐то. Страшно.
– Чего нам бояться здесь‐то? Война далеко, столицы далеко. – Евгений погладил березовый ствол длинными пальцами, как будто пробежался по невидимым струнам.
– Батюшка так не считает. Я слышала, как они с маменькой обсуждали, что капиталы надобно переправлять за границу.
– Тогда тем более ты скоро туда поедешь. – Он встал, медленно обошел вокруг скамейки и остановился за ее спиной. Полина попробовала обернуться, чтобы посмотреть, что он там нашел, но Жока всякий раз уворачивался от ее взгляда, как будто боялся выдать какой‐то секрет.
– Мне тревожно, Жень. Я бы осталась здесь… В Новоникольском. Где наша речка. Рядом с тобой.
– Зачем ты так говоришь, Полина? – Он понизил голос, как будто они заговорщики и шепчутся о преступном. – Ты ведь знаешь, ты должна знать, чувствовать, что после таких слов я могу пойти наперекор всем – матери, отцу, твоему отцу. Зачем ты меня дразнишь?