– А теперь народная земля будет. Ванька с Манькой на ней станут хозяевами. Я толком сам еще не разобрался, но Бурлак – кремень, он точно все знает.
– А с Шаховскими что станет? С Глебом, Дарьей и Полиной? С Мануил Захарычем? С инженерами?
– Я пока еще не разобрался, но на всякий случай ты держись, значица, подальше. – Он пошевелил бровями и закончил совсем другим голосом, почти переходя на крик: – Христом Богом прошу, Гланюшка, отвались от их дома!
– Это не дело, Карп! – Сестра тоже повысила голос, глаза затуманились непрошеными слезами.
– Я все сказал. Делай как велю. Сейчас времена такие, значица.
Карп принялся уписывать блины, а сестре кусок в горло не лез. Она смотрела застывшим взглядом на латунный бок самовара, но вместо безобидного отражения тающей горки блинов и варенья в разноцветных вазочках видела растерзанное тело Дарьи Львовны, расстрелянного в овраге Глеба Веньяминыча и разбитое в щепки пианино. В сенях зашуршало. Хозяйка насторожилась:
– Кыс-кыс-кыс, Мурзик, иди, я молочка дам.
Но рыжая морда не появилась.
– Ишь, зажрался, значица, – хмыкнул Карп, вытирая лоснящиеся губы тыльной стороной ладони.
Поздние апрельские сумерки поженились со спасительным дождиком, превратившим их в настоящую полновесную темноту. Обитая войлоком дверь выпустила наружу без шума, но во дворе под ноги кинулся забытый подойник, с обидой загудел медными боками, приготовился прогреметь на всю округу тревожным набатом. Проворная рука успела схватить его на лету, не дав разбиться тишине. Привычные восемь шагов до калитки и нервное «фу» обрадовавшемуся псу заняли непозволительно много времени. На улице сквозь мелкую рябь дождя просачивались редкие огоньки керосиновых ламп из глубины чьих‐то судеб. Жока огляделся, как будто он уже совершил что‐то противозаконное, и пустился бежать к имению Шаховских.
Маршрут казался неимоверно длинным. Черная лохматая темнота грозно рыкала из‐под придорожных кустов, разевала жадную пасть в прорехах, не защищенных сонными заборами. Неужели всего шестьдесят ударов сердца от родного порога до ладного бревенчатого терема старосты Елизария? Евгений уже начал задыхаться, а до лазарета, где ярко светились окна доктора Селезнева – известного любителя почитать перед сном, – еще целых четыре подворья. Вот наконец последний поворот, еще три разнокалиберных забора, еще два дома – и он, обессилев, как будто каждый день не пробегал этим путем десятки раз, проскользнул в беспечные ворота, открытые в любое время дня и ночи, впопыхах кивнул сторожке, где изволил почивать избалованный дворник, и постучался в парадную дверь.
Когда по ту сторону добротного дубового полотна послышались тяжелые шаги Матрены, Жока запоздало подумал, что негоже стоять под пышным фонарем, цветущим мирным желтым опахалом над высоким крыльцом. Следовало обойти усадьбу и постучаться со стороны черного хода, который вел на кухню. Но в недрах жилища уже прозвучало кряхтливое «хто?» и заботливая рука отпирала засов.
– Тетенька Матрена, мне бы Глеба Веньяминыча! – выдохнул запыхавшийся гость, но князь в уютном стеганом халате и сам спешил из муаровой гостиной.
– Эжен, какой сюрприз! – Хозяин удивленно развел руками, как будто не видел Жоку добрых полгода, хотя расстался буквально перед обедом, когда тот пригнал заплутавших лошадей в конюшню.
–
Отряхнув меховую тужурку от невесомых капель, Евгений прошел в гостиную и поклонился дамам. Дарья Львовна занималась каким‐то затейливым рукодельем, а Полина читала, закутавшись в старенькую шаль. При виде Жоки она радостно вздрогнула ресницами и отложила книгу.
– Маман, я прикажу поставить чай?
– Не беспокойтесь, сударыня, мне только перемолвиться с князем парой слов, – остановил ее поздний гость.
– Эжен, вы не можете покинуть нас так быстро, – вмешалась княгиня, но он по‐мальчишески дернул коленкой и скороговоркой выпалил:
– Поверьте, дело не терпит отлагательств.