Весна вступала в свои права при любой власти, ей революция нипочем, она и не такое видала. Гибкие вьюны подкрадывались к самому окну и заглядывали в сны сквозь неплотные занавески. Еще чуть‐чуть, и запахнет сиренью, тогда станет совсем невмоготу противиться любви, пусть хоть все армии мира выступят против тех, кто хочет быть вместе.
– Ты должна мне ответить.
Они вышли на променад, завернули в подворотню и обожглись о разросшийся шиповник. Жока смотрел хмуро, требовательно.
– Дай мне время, – попросила Полина, сама не зная, что отвечать ему, а что – отцу с матерью, – а пока вот тебе на память. – Она держала в руке отцовские часы. Щелкнул замочек, и над поношенным циферблатом улыбнулась монохромная Полина.
Жока протянул руку:
– А мой портрет покажи?
Полина вытащила второй у себя из‐за пазухи, на долю секунды сверкнув ложбинкой между вольными грудями. Футляр висел на тоненькой цепочке, совсем не подходившей грубым мужским часам. Евгений не смотрел на свой портрет – до него донесся запах молодого тела. Он представил, что когда‐нибудь будет трогать, целовать ее везде, где только пожелает, и закружилась голова.
– Давай и тебе на шею повешу. – Полина потянулась, и он наклонился, оттопырил ворот, подставляя крепкую смуглую шею с рельефной струной медиальной мышцы, как у породистого скакуна.
Княжна приподнялась на цыпочки, ее руки оказались у него за затылком, часы скользнули под рубашку, обласкав грудь прохладным прикосновением. Евгений сам не понял, как его губы оказались на Полиных, просто так сложилось.
– Нет, не сейчас, еще не время. – Она отстранилась и убежала собирать пожитки, а он стоял и думал, обидел ли ее или все так и должно случаться.
Приличный вагон с буфетом и одетыми в униформу служащими, с зеркалами и мягкими диванами в купе первого класса настраивал на мирный лад, как будто семейство ехало отдыхать или проведать столичную родню. Вокруг вокзала заливались белопенными руладами кусты цветущей черемухи, даже сквозь паровозную гарь просачивался их воодушевляющий аромат. Правда, толпы осаждавших перрон мигом отрезвляли, да и красные банты на кожанках не позволяли забывать, откуда и почему они бегут.
– Глебушка, зачем ты купил три купе первого класса? – спросила Дарья Львовна у супруга, когда они разместились в вагоне.
– А как иначе, Дашенька? Как смогут эти джигиты нам помочь в случае непредвиденности, если будут спать в конце состава?
Княгиня расположилась с княжной, Глеб Веньяминыч – с Евгением, а Митька с Артемом.
Тронулись. Дамы от возбуждения забыли всплакнуть, а князь, судорожно перебиравший кипу документов, прихваченных на всякий случай, вообще не заметил, что поезд тронулся. Сыновья старосты Елизария неприкрыто радовались свободе – видать, нешуточно запрягал их по хозяйству ретивый родитель.
Первый день путешествия промелькнул быстрокрылой синичкой, в тревогах не успели заметить, как солнце начало клониться к закату. Ехали медленно, с частыми остановками. Трижды или четырежды заходили красноармейцы, проверяли документы, каждый раз Шаховский вздрагивал и готовился к худшему, но подлатанные солдатские гимнастерки, пренебрежительно хмыкая, обдавали запахом перегара и лука, а потом уходили в соседний вагон. Легли спать не раздеваясь. И правильно. Ночью заскрежетали тормоза и в темном коридоре заюлила керосиновая лампа.
– Куда едете? – Грубая рука, не спрашивая разрешения, отодвинула тяжелую дверь.
– Я Глеб Веньяминыч Шахов, еду по служебной надобности в Самару. Я учитель петропавловской гимназии. – Князь выступил вперед, протирая глаза.
– Брось дыгать‐то[56], – осклабился второй патрульный, низкорослый молодой казак в помятой фуражке, – расскажи как есть. Не тронем.
– Нечего нам дыгать, вот мой пачпорт, гляди. – Жока встал между конвоем и князем и протянул свои документы. – Чего мантулите по ночам?