– Молочка не желаете? – В купе к Дарье Львовне заглянул Артем.
– Почему стоим? – Она отпила теплое, с горечью полыни парное молоко из подкопченной вагонной кружки и поморщилась.
– Паровоз забрали. Чехи взбунтовались. Нам теперь здеся стоять до скончания веков. – Старостин сынок хитро зыркал из‐под кепки – по всей видимости, ему такая перспектива представлялась забавной.
В купе, отодвинув плечистого Артема, просочился Глеб Веньяминыч, за ним маячила макушка Евгения.
– Белочехи утомились ожиданием и подняли восстание в Петропавловске, зря мы уехали. Теперь Бурлаку не до экспроприаций. Жили бы себе спокойно.
– Как же так? А вернуться? – Дарья Львовна всполошилась и даже вскочила, готовая начать собираться, складывать в дорожные узлы шали и притирки.
Полина Глебовна с надеждой смотрела на мать с отцом. А вдруг все сложится и они поедут назад? И не надо придумывать и краснеть. Но и косвенные обвинения в адрес Жоки не оставляли ее равнодушной. Что значит «зря»? А вдруг бы не сложилось этого восстания? Что тогда?
– Напрасно или нет мы покинули Новоникольское – это только время покажет, – веско постановил князь. – Сейчас другого выхода нет, кроме как сидеть в этом селе. Все паровозы угнали, возвращаться не на чем.
– Что за село?
– Это Сыростан – станция, до которой едет наш сосед. Кстати, где он?
Священник мирно почивал в своем купе; ни коровы, ни вагонная суета не мешали ему досматривать сны. Узнав, что поезд остановился именно перед Сыростаном, он несказанно обрадовался и, исполняя долг гостеприимства, пригласил Шаховских переждать в доме его тещи, которая весьма кстати искала постояльцев. Он даже вызвался прислать за ними телегу, так что прозрачное майское утро не обещало неприятностей.
Через час каурая уже везла чемоданы и саквояжи по ухабистой дороге. Село оказалось большим, с нарядной высокой церковью. Оно спускалось с живописного холма, изгибаясь и поблескивая прудами, – так оброненный красавицей нарядный платок стелется по ветру, сверкая шелковыми нитями. Центр покоился в долине, защищенной горами. Зеленые склоны обманчиво обещали покой. На возвышении приосанился Крестовоздвиженский храм – четверик с луковичным куполом и шатровой колоколенкой, достаточно большой и стройный для села, не в пример обычным тыковкам на грядках, которыми обросли российские глубинки. Сватьев по дороге рассказал, что на церкви установлены целых семь колоколов, а вес наибольшего из них аж сорок пудов.
Добротные деревенские постройки радовали глаз: просторные дома на высоких каменных цоколях, сложенные из опрятных крепких бревен, прочные скотники, приветливая старостина изба с жестяным петушком-флюгером. Кое-где возвышались верфи голубятен. Теща Сватьева, давно выдавшая замуж всех четырех дочерей, обитала вдвоем с тихим непьющим супругом на окраине села. Шаховским она предоставила две смежные комнаты с большим количеством окон, плотно заставленных деревянными ящиками с рассадой. Круглый стол под вышитой скатертью с недеревенской строгостью встретил постояльцев: ни сундуков, ни полатей.
– Я ж знамо, как господам угодить, – довольно улыбнулась хозяйка, – щас расхлебеню[58] окна, пущу свеженького, с саду.
И вправду, из раскрытого окна полился настоящий горный бриз, чистый и прохладный, как тающая во рту льдинка, с нотками цветущей смородины и просыпающейся земли. Жока, Артем и Митрий расположились в просторных сенях.
Никто не знал, сколько продлится ожидание, поэтому багаж не распаковывали, готовые без промедления тронуться в путь. Красноармейцев на улицах не встречали, но по осторожному шепоту хозяйки догадывались, что они недалеко и могут нагрянуть в любую минуту.
– Вы пока в баньку, а я латку[59] вытащу. – Хозяйка полезла в погреб.
Вечером, до истомы и скрипа напарившись можжевеловым духом, путешественники сидели под раскидистой яблонькой, накинувшей на ветки невестин сарафан, костра не зажигали, кормили комаров. В недалеком пруду квакали лягушки – наверное, у них намечались свадьбы. Запах сирени требовал объяснений в любви, а не разговоров про революцию.
– Давай пересидим здесь, пока поезда начнут ходить, и вернемся? – завела любимую песню Дарья Львовна.
– Рано загадывать… – начал Глеб Веньяминыч и осекся, услышав шаги за высоким дощатым забором.