Посмеялись. Один – наливаясь искренней радостью, бурля весельем и жизнелюбием, второй не так. Полине Евгений написал все как есть. И про страхи, и про мечты. Большую часть письма заняли, конечно, обещания и признания. Мануил Захарыч клялся, что отправит с первой оказией, но сам еще не получал вестей от княжеской семьи: добрались ли, все ли здоровы, как устроились. Почта давно работала без надлежащей регулярности, как попало, впрочем, как и вся немаленькая держава.
Разлуку переносить оказалось легче, чем он боялся. Новые красочные прожекты заслонили Полину, красная идея полыхала вдали заветным факелом, звала, ее свет затмевал личное, несбывшееся. Вроде Шаховским и места не находилось в новом мире, и не нужен он им, а они ему.
Глафира встретила сына непременными слезами:
– Женечка, мой ненаглядный, единственный, я ведь знала, что ты с ними собрался, мне сердце подсказало. – Она обнимала его, сжимала с неженской и некроткой силой. – Я ведь хотела попросить, чтобы не ехал. А потом подумалось: вдруг судьба? А я что, со своим никудышним одиночеством… буду тебя вязать по рукам и ногам.
– Мама, мамочка! – Евгений сам чуть не плакал. Как так? Знала и все равно отпустила? Женщины – удивительные существа, прав отец.
– И Феденьки нет третий год. Мне одной что делать? Только ложиться и помирать. Да и не жалко, – продолжала Глафира, – раз все равно никому не нужна. Лишь бы вы, мои родные, были счастливы, где бы вы ни жили, с кем бы ни были.
– Мамочка, как можно такое говорить? Вы у нас… ты у нас самая лучшая, самая любимая, мы с отцом капитально горы свернем, лишь бы тебе угодить! – Он и сам теперь верил, что ради матери можно и должно пожертвовать своими планами, жаль, сразу этого не понял. – И отец вернется, непременно вернется. Или я сам к нему поеду, разыщу, привезу.
Она гладила сына по голове, едва дотягиваясь до макушки, и думала, какой же он еще птенчик, как мало разбирается в путях-дорожках, которые выстелила затейливым ажуром хитрюга судьба.
Карп Матвеич тоже обрадовался племяннику:
– А я боялся, значица, что мамка твоя меня со свету сживет, изревется, да и заставит искать по всей матушке-России, где твои косточки никудышние. – Он похлопал Жоку по плечу. – Что к нашим собрался – это правильно. За Советами будущее, Женька! Ты молоток, что сам понял.
Слушая Карпа, Евгений представлял веселую толпу молодежи, как на покосе – все здоровые, энергичные, солнце яркое, а трава густая. Это и есть строительство нового мира. Все сорняки – под корень острым лезвием. И нечаянно целоваться за свежескошенной копной, одуревая от сочного запаха. И спать под звездами, слушая мирные всхрапывания коней, обнимая нежное плечо.
Стоп! Какое еще плечо закралось в его мечты? Уж не Поля ли станет спать на сене?
Карп будто подслушал:
– А мороку свою княжескую брось, забудь. Уехали, значица, и с Богом. Тот, кому родная земля не дорога, кто бросает ее в лихой час, не товарищ нам, Женька, не товарищ.
– Но ведь это я… я сам.
– Что ты сам? Значица, так: решение принимал не ты. Внутренняя сила нужна, значица: воевать или бежать. Если бы Глеб остался, я бы его зауважал – боец. А так… Вот поэтому революция и победит.
Евгений страшно не хотел выглядеть в глазах Карпа Матвеича и Ванятки беглецом, что дрожит за свою никчемную душонку. Воевать так воевать. Пусть в новом обществе не будет классовой розни, пусть новые поколения смело находят любовь где вздумается, будь среди их предков хоть цари, хоть батраки. Поэтому он на днях простится с матерью и отправится в сторону Верного – там отряд, там ждут боевые товарищи и головокружительные приключения. Рядом с дядькой ему тесно, могучая тень прикрывает и от опасностей, и от почестей. Нет, его дорога отдельная, самостоятельная, как у взрослого. Поэтому сидит сейчас рядом с другом и слушает, смотрит на краснеющие в темноте угли и на поблескивающие казахские лбы, собравшиеся на босяцкий курултай[67]. Пусть они выберут революцию, пусть послушают Карпа, а не этого черного из Оренбурга.
Наступило долгое тягостное молчание, вкусная рыба в полных животах не приносила теплой радости, мистическая, потусторонняя красота ночной реки не задевала романтических струн в настороженных душах.
– Так и быть, средний жуз пойдет за тобой, комиссар-ага, – после долгого раздумья постановил Кайсар.
Остальные недружно замычали. Костер совсем потух, лица говорящих не угадывались, только голоса стелились над станом.