– Ни в чем. Делайте как сказал.
Айсулу не смогла сдержать слез: может быть, ей осталось всего два или три вечера, чтобы разделить их с Евгением, а старик безоглядно своровал один из них. Она ушла на улицу, обняв верную домбру, но отец прикрикнул, чтобы носа на двор не казала. Пришлось подчиниться и сидеть у огня, в духоте и чаду подгоревшего масла.
Евгения тоже растревожила ночная прогулка накануне, он тоже ждал Айсулу, чтобы закончить трудный разговор. Да, говорили, что женщины в городах сбиваются в коммуны и складно живут. Но также говорили, что там голодно, не хватает хлеба, орудуют бандиты, которые могут заманить обещаниями неискушенную деревенщину, обмануть и выкрасть, продать в неволю. Следовало расставить все точки над «и». Если Айсулу поедет в город, хорошо бы к кому‐нибудь, например к Ивановой семье. Все не одна. Значит, ей надо направляться не в Семипалатинск, а в Верный. Опять же в каждом ли городе уже сложились эти самые коммуны? Или только одна-две на всю степь, а молва разнесла от края до края, преувеличив и приумножив.
Революция половодьем прошлась по Тургайской губернии – не разнузданным, сносящим срубы и выкорчевывающим деревья, а талым, незаметно заполняющим ложбинки и овраги, чтобы разводить в них болотца, растить комарье и гнус. С 1918‐го по 1921‐й Евгению удалось сделать неплохую военную карьеру в Красной армии. Он прошел с боями до Бухары, отвоевывая свое несбывшееся будущее с княжной Полиной Глебовной у таких, как она и ее отец. Отряд курсировал между Верным и Балхашем. Басмачи, которым прекрасно удавалось прятаться в Дешт-и-Кипчаке, не давали покоя. Они нападали исподтишка на маленькие поселения, убивали и калечили представителей новой власти, заставляли упираться недоверчивых аульчан. Непокорным угрожали, угоняли скот, разоряли жилища. Требовалось избавиться от этих огрызков гнилого яблока, чтобы расцвела и заблагоухала красная степь.
Айсулу не пришла, застиранный беленький платочек так и не мелькнул в степи – наверное, хлопот полно. А тут еще дождик начал накрапывать – теперь уж точно не пожалует. Ладно, поговорить можно и после. Он ушел в палатку и скинул сапоги. Караульные тоже спрятались и выглядывали, приподнимая полог, как шаловливые дети, играющие в прятки посреди непогоды. Под шум дождя чудесно спалось. Жоке снились поля цветущих маков, поезд, который с шумом мчался мимо них. Сквозь сон догадался, что это дождь атакует палаточный бок и свирепеет река под обрывом. Снова закрыл глаза и занырнул на этот раз поглубже, увидел Полину в майском поле, светлую, радостную.
Ржание и топот ворвались прямо в сладкий предрассветный сон вместе с окриками «Стой!», «Куда!», «Шайтан!». Кричали все – и красноармейцы, растерянные и растрепанные, и басмачи, гарцующие на конях с винтовками наперевес. Жока выскочил наружу босиком, угодил прямиком в лужу, ойкнул от прострелившего насквозь холода.
– В чем дело?
– Напали! Шакалы! Хотели лошадей угнать, порубить сонных. Наши не прозевали! – Ванятко застегивал на ходу гимнастерку. – Давай в погоню, братцы.
– По коням! – недружно неслось с разных сторон.
– Стреляй!
– Далеко ушли, промажешь.
Жока оседлал коня непослушными руками, нырнул в палатку за сапогами, нацепил на босу ногу – время галопировало в сторону предрассветного тумана на сытых конях и постреливало для острастки по звездам. Он вскочил в седло, натянул поводья. Холодный ветер горстями забрасывал за пазуху влагу, штаны намокли от мокрой шерсти.
– Уйдут, засранцы, – весело кричал Ванятко.
– Стреляй, – в ответ ему закричал Жока, вытянув шею вперед, как будто помогал этим коню скакать быстрее.
Несколько одиночных выстрелов ничего не изменили, не сделали утро более шумным, просто растворились в бешеной скачке. Пули уходили в заросли полыни, очертания врагов не приближались. Из-за крутого поворота на них выпрыгнули выщербленные древние плиты, капище, утыканное обветренными, сглаженными временем камнями, и огромный мазар, или скорее склеп, срощенный из пяти разновеликих куполов.
Басмачи повернули туда. «Хотят спешится и дать бой», – подумал Евгений. Перспективы не радовали. Если враг укроется за каменным строением и начнет отстреливаться, многие могут пострадать, а выковырять их – непростая задача. Мазар – тот же дзот. Можно вести осаду сутками, а у них ни припасов, ни даже портянок в сапогах. Еще пять минут безнадежного преследования, и силуэты всадников скучковались позади первых каменных построек. Красноармейцы заняли круговую оборону, укрываясь за первым приглянувшимся камнем. Из-за древнего кладбища показались одинокие, вольно пасущиеся кони. «Все, начнется стрельба». Жокина рука уже сама взводила затвор винтовки.
– Всем на землю, – громко приказал он, – целься!
Из самого большого мазара, высокого, с восемью арками и празднично сияющим в утренних лучах куполом, показалась винтовка. Пока молчала – видимо, поудобнее устраивалась на вольготной позиции.
Жока разглядывал сооружение, прикидывал, как бы половчее его окружить. Несуразное строение, но дивное: просторный центральный склеп и со всех сторон от него цветочком – повыше и поуже, восьмиугольные, овальные, квадратные, сложенные из разных пород. Обглоданные временем дыры зияли там, где искрошился мягкий песчаник, а тускло поблескивающий, отшлифованный временем гранит стоял как ни в чем не бывало. Кое-где еще удавалось различить резьбу, а в стрельчатых проемах даже сохранились кусочки мозаики. Почерк древности; рядом с таким человеческая жизнь умещалась в песчинку, а мысли, напротив, обретали вес и плотность.
– Как их подпустили? – Он ткнул локтем Ванятку; вопрос не давал покоя.