– А… хорошо. – Ей жутко не хотелось, чтобы такой воспитанный и симпатичный джигит принял ее за недалекую аульчанку. – А с отцом вы уже познакомились? А с братом? Меня Айсулу зовут. А тебя?
– Евгений. – Ее открытость и удивила, и обрадовала. – Мы хотели бы кое‐что из продуктов купить, можно с твоим отцом поторговаться?
– Конечно. – Она радостно кивнула, и они пошли бок о бок к аулу, разговаривая о всякой ерунде, как будто знакомы давным-давно, как будто в степи не бушует скрытый пожар контрреволюции, а из оврага не наблюдают злобные глаза сплетников.
Евгений легко нес ее лохань и рассказывал о себе, о жизни в петропавловском селе, о том, как сражался за Бухару, о друзьях. У него жизнь выдалась интересной, яркой: плавал по большим рекам, гостил в далеких городах. Айсулу заслушалась. Уже дошли до дома, а расставаться не хотелось.
– Я бы тоже мечтала посмотреть, как люди живут в других землях. А… – Живые любопытные глаза спрятались, не отрывались от жухлого кустика верблюжьей колючки. – А… а правда, что при новой власти женщины тоже будут работать наравне с мужчинами и не будет… многоженства?
– Да. Правда. Ни классовых различий не будет, ни национальных. – Он говорил заученно, как в листовках пишут, ничего нового. Но ей нравились не слова. Впервые она попросту беседовала с парнем о важном на равных, как будто она тоже из его стаи.
Вечером Айсулу пришла к красноармейцам в лагерь вместе с братом. Они принесли обещанную муку и барашка, бурдюк с кумысом, а она прихватила узелок с куртом и баурсаками – это не товар, а угощение.
Новый знакомый ей обрадовался, усадил у костра, перезнакомил с товарищами. Ее брат – косоглазый Жанибек – разгрузил ишака и хотел уходить, но она упросила глазами, жестами, и он остался. Пробыли‐то всего ничего – не больше получаса, а щеки у нее горели до самой ночи, пока не улеглась спать под скрипучими кереге[79] отцовской юрты.
– Долго они будут здесь стоять? – спросил утром отец.
Айсулу затаила дыхание.
– Дня три, много неделю. – Жанибек перевернул кесе, что означало конец чаевничанью.
Сердечко тоскливо тюкнуло, а отец еще добавил печали:
– Пока они здесь, Идрис не приедет. А мне очень нужна его помощь.
Целый день Айсулу ходила как во сне. Евгений пообещал, что женщины смогут работать и сами выбирать себе судьбу. Она пошла бы в швеи или в ткачихи. На худой конец дояркой тоже неплохо. Но чтобы не зависеть от мужа, получать жалованье в руки и жить, не спрашивая ни у кого разрешения. За такое будущее можно и пострадать.
А если попроситься с красноармейцами, убежать отсюда? Не возьмут, конечно, зачем им неумеха? Разве что стряпать и белье мыть? Была бы она джигитом, давно бы рассталась с этой степной жизнью и нацепила гимнастерку. Хотя была бы она джигитом, так никто бы и не сватал – живи как хочешь, скачи на вольных конях, стреляй сайгаков, задирай безответных девушек.
Вечером она снова пошла к красноармейцам, вроде как узнать, не надо ли чего из еды. Отцу не сказала, только старшей женге. Верный пес Джангир размером с годовалого теленка увязался ее сопровождать и не на шутку напугал караульного. Бойцы, как и накануне, сидели у костра, пуляли щепками в огонь и байками друг в друга. Айбол с косым Салимом подвинулись, приглашая и ее в кружок. Она замялась, но Евгений чистил сапоги и не заметил, не предложил сесть рядом с ним. Все повернулись к прибывшей: кто‐то оценивал, кто‐то усмехался – мол, что аульной девчонке делать в революции? Разговор Айсулу затеяла прямой:
– Есть ли в городе общежития, где девушка может жить?
– Есть, – удивился Евгений. – Ты хочешь в город уехать?
– Я пока… просто спрашиваю. Мне интересно. – Под его взглядом она немножко немела, не хотелось сразу выкладывать заветное.
– Давай, сестренка, тикай отседова. – К костру подошел Ванятка. – Скоро всех басмачей выгоним, твоему отцу неуютно станет. А в городе устроишься на фабрику, школу закончишь, там театры, синематограф, люди веселые.