С начала восьмидесятых годов XVIII столетия деятельность русских масонов сосредоточилась преимущественно в Москве, вокруг Новикова, Шварца и Типографической компании. Императрицу стали беспокоить не столько масонские «дурачества» московских мартинистов, сколько их широкая благотворительная и просветительская деятельность, в которой она увидела проявление новой, опасной для правительства общественной силы. Похвалы Павлу, раздававшиеся из московского масонского лагеря, усугубили ее внимание. Начался ряд мер, стеснительных для масонов, и деятельность их подверглась контролю правительства: уже в 1785 году повелено было осмотреть в Москве частные школы, испытать Новикова в православии и составить роспись его изданиям. Бурю эту мартинисты выдержали довольно спокойно, но с приездом в 1786 году князя Н. В. Репнина задумали вступить в сношения с будущим своим «отцом», великим князем Павлом Петровичем. Строитель его Каменноостровского дворца Баженов привез ему от Новикова для поднесения книгу Арндта об истинном христианстве и избранную библиотеку для христианского чтения. Великий князь, однако, знал уже об отношениях матери к московским масонам и принял это подношение так, что Баженов, возвратясь в Москву, сказал кое-что «конфузно», что он был принят милостиво и книги отдал. В один из следующих годов Баженов снова привез Павлу Петровичу подносные книги от масонов из Москвы. При этом Павел спрашивал у Баженова, уверен ли он, что между масонами нет ничего худого. Баженов уверял цесаревича, что ничего худого нет, а Павел Петрович с некоторым неудовольствием говорил: «Может быть, ты не знаешь, а которые старее тебя, те знают и самих себя обманывают». Баженов уверял клятвенно, что нет ничего худого, и наследник заключил разговор словами: «Бог с вами, только живите смирно». Но вслед за тем разразилась Французская революция 1789 года, и уже весной 1791 года Екатерина приказала собрать точные сведения о мартинистах, которых в то время смешивали с иллюминатами. Когда зимой 1791/92 года Баженов в третий раз явился из Москвы к Павлу, то нашел его в великом гневе на мартинистов, о которых великий князь запретил ему и упоминать, сказав: «Я тебя люблю и принимаю как художника, а не как мартиниста; о них же и слышать ничего не хочу, и ты рта не разевай о них говорить». Великий князь чувствовал, что связь его с масонством вообще может обойтись ему дорого и что масоны пострадают прежде всего за сношения с ним. Действительно, когда весной 1792 года Новиков был арестован и начались допросы мартинистов, то следователи более всего хотели уяснить связь, существовавшую между ними и великим князем, и предлагали с этою целью вопросы. «Вопросы, – рассказывает сам И. В. Лопухин, – списаны были очень тщательно. Сама государыня изволила поправлять их и свои вмещать слова. Все метилось на подозрение связей с ближайшею к престолу особою; прочее же было, так сказать, подобрано только для расширения завесы. В четвертом или пятом пункте началась эта материя, и князь Прозоровский, отдавая мне его дрожащею, правда немножко, рукою, таким же голосом говорил: “Посмотрю, что вы на это скажете?” – “О, на это отвечать всего легче!” – сказал я и написал ответ мой так справедливо и оправдательно, [что] после много сие, конечно, участвовало в причинах благоволения ко мне оной высокой особы». На допросах мартинисты тщательно умалчивали о связях Павла с русским масонством, но, не сговорившись заранее, противоречили друг другу. В дневнике Храповицкого от 26 мая 1792 года записано: «Был секретный пакет от князя Прозоровского с мартинистскими бумагами; меня заставили прочесть из него одну только французскую пьесу, чтобы не выбирать в
Императрица обращалась к самому великому князю за разъяснениями показаний масонов, но ответ Павла доказал ей, что на искренность его ей рассчитывать было нельзя. Возвращая матери записанный масонами разговор свой с Баженовым, цесаревич писал ей: «Вы, Ваше Величество, вероятно, заранее сказали себе то же самое, что приходило мне в голову, когда я читал документ, который Вам угодно было милостиво мне доверить. С одной стороны, этот документ представляет собою нагромождение бессмысленных слов, с другой – он составлен явно с злым умыслом. И составитель его, мне думается, воспользовался своей ролью “покорнейшего слуги” [своим покорнейшим слугою!]. А этому “покорнейшему слуге” впору только справляться, почем провизия на рынке, да, в лучшем случае, собирать сплетни насчет свежих обличительных церковных посланий, направленных против преследуемой секты, членом которой сам он, конечно, никогда не состоял. Только сумасшедший да дурак, я так полагаю, способен впутаться во всю эту историю без явно клеветнически-лакейских намерений». К этой записке императрица Екатерина добавила собственноручную записку: «Приложенный пасквиль, у Новикова найденный, показан мною Великому Князю, и он оный прочтя ко мне возвратил с приложенной цедулою, из которой оказывается, что на него все вышеписанный пасквиль всклепал и солгал, чему охотно верю и нахожу вяще винным сочинителя оного»[325].
Запон из Страсбургского музея. © Ji-Elle / Wikimedia Commons
Катастрофа, постигшая Новикова, заключенного в Шлиссельбургскую крепость на 15 лет, заставила Павла Петровича искать религиозно-мистического утешения у себя в семье. Но великая княгиня Мария Феодоровна, женщина практическая, исполненная здравого смысла, не могла отвечать на его духовные запросы. Духовный руководитель цесаревича, единственный масон, остававшийся при его дворе, Плещеев напрасно предлагал ей лучшие, по его мнению, образцы масонской литературы, хотя великая княгиня и любила повторять: «Я люблю всегда соглашаться со своим мужем». «Нет, мой добрый и достойный друг, – писала она ему, – как ни проникнута я убеждением в истинности и святости моей религии, но, признаюсь, я никогда не позволю себе читать мистические книги, во-первых, я не понимаю их, и, во-вторых, я боюсь, что они внесут сумбур в мою голову». На убеждения Плещеева Мария Феодоровна возражала: «Чтение мистических книг я, в сущности, нахожу опасным, так как их идеи способны кружить головы… Есть много прекрасных моральных книг, чтение которых доставляет мне удовольствие; но я люблю их простоту и признаюсь, что я чувствую панический страх к мистическим книгам. Я называю мистическими те, которые слишком восторженны, неудобопонятны, и мысли свои я высказывала только по отношению к ним»[326]. И сам Павел Петрович, оставаясь религиозным человеком, также начинал скучать «письмами и моральными сентенциями» Плещеева, находя большее удовлетворение в беседе с живой, умной фрейлиной Нелидовой, прекрасно понимавшей впечатлительного, мятущегося цесаревича. Страстно любимое им военное дело, заключавшееся в обучении по прусскому образцу небольшой армии «гатчинцев», чередовалось с религиозным чтением и молитвой. В Гатчинском дворце показывали места, на которых он имел обыкновение стоять на коленях, погруженный в молитву и часто обливаясь слезами; паркет был положительно вытерт в этих местах. Но он не выдержал ни опального своего положения при дворе матери, ни ужасов революции, поразивших Францию и Европу. Характер его делался мрачнее и раздражительнее, масонский катехизис потерял свое обаяние; он приходил к убеждению, что «людьми следует править пушками и шпицрутенами». Вокруг цесаревича появились люди не масонской складки и понятий: Ростопчин, Аракчеев, Кутайсов, Линденер и другие. Вместо любезного, живого и чуткого на запросы жизни цесаревича вырастал грозный деспот, признававший высшим законом для всех одну лишь свою неукротимую и переменчивую волю. Мог ли он отозваться на братскую просьбу масонов:
Первое время по восшествии своем на престол император Павел действительно показал себя покровителем масонов, в особенности тех, которые пострадали за него. На другой день после смерти Екатерины он освободил Новикова, удостоил его аудиенции, а с ним освобождены были и все замешанные в дело мартинистов. Князь Куракин, князь Репнин, Баженов, Лопухин были вызваны ко двору и щедро вознаграждены. Руководителем совести императора, казалось, остался один Плещеев, вспомоществуемый императрицей Марией и Нелидовой. Масоны торжествовали… Но люди, лучше их знавшие характер и миросозерцание нового государя, уже готовили им падение. Одним из первых в их числе был Ростопчин, умевший угождать вкусам императора и его настроению и отлично изучивший его миросозерцание. «Я воспользовался случаем, – рассказывал он впоследствии, – который мне представила поездка наедине с ним в карете в Таврический дворец. Возразивши на одно его замечание, что Лопухин был только глупцом, а не обманщиком, как товарищи его по верованиям, я затем распространился о многих обстоятельствах, сообщил о письме из Мюнхена об ужине, на котором бросали жребий [убить императрицу], о их таинствах и прочем и с удовольствием заметил, что этот разговор нанес мартинистам смертельный удар и произвел сильное брожение в уме Павла, крайне дорожившего своей самодержавной властью и склонного видеть во всяких мелочах зародыши революции. Лопухин, успевши написать всего один указ о пенсии какой-то камер-юнгфере, отправлен в Москву сенатором. Новиков, которого по освобождении его из тюрьмы император полюбопытствовал видеть, был затем выслан из Петербурга и отдан под надзор; священник [Матвей Десницкий, впоследствии митрополит Петербургский] остался при своем церковном служении; но многие лишились прежнего влияния, потеряли всякое значение и стали жертвами весьма язвительных насмешек государя. Неудивительно, что в его мнениях произошла такая скорая перемена: существуют класс людей и род услуг, которые нравятся наследникам престола до их воцарения, но от которых они отворачиваются после, даже наказывая тех, кто казался необходимым, а потом в награду получает одно только презрение»[327].
Ростопчин, очевидно, переоценил значение своего извета. Павел изменился еще до своего воцарения, и масоны, не умевшие применить своего катехизиса к придворной атмосфере, должны были бы уйти от двора и без доносов Ростопчина. Знавшие характер нового государя остались при нем, несмотря на опалу, постигшую Новикова и Лопухина, и среди них сохранил свое значение на некоторое время даже Плещеев, которого Ростопчин выставлял главным покровителем масонства. Хорошо знакомый с учением русских масонов, Павел, без сомнения, умел отличить их от иллюминатов школы Вейсгаупта, но он, еще будучи наследником, возненавидел в их деятельности проявление общественной силы, независимой от верховного правительства, ясно усмотрел за «чудачествами» масонов проявление общественного самосознания, а в них самих – лиц, действовавших «скопом». Выделив из среды масонов Лопухина как «глупца, менее виновного, чем прочие», Ростопчин не заметил, что Лопухин-то, собственно, один и подвергся удалению от двора именно за свой смелый язык, за свое неукротимое желание «вещать правду» монарху. Между тем это был, выражаясь современным языком, самый благонамеренный почитатель и охранитель старого строя, даже в большей степени, чем сам Ростопчин. «Все, – писал он незадолго до смерти Екатерины в одной из своих брошюр, – все нам вопиет о естественности первенства. Все нам возвещает необходимость, пользу подчинения и власти, коих взаимное действие есть душа порядка… Божественное единство, вселенною управляющее, освящает свое подобие в земных Царях и величеством их венчает». Участь Лопухина испытал в скором времени и другой масон, о качествах которого не посмел изрыгнуть хулу даже ядовитый язык врага масонов: это был князь Н. В. Репнин, преданный императору со времен его детства, но осмелившийся выразить на параде мнение, что погода стояла холодная. Павел осудил масонство как учреждение, противное началам абсолютной его власти и излюбленному им полицейскому строю государственной жизни.
Вот почему нам кажется безусловно верной версия о закрытии масонских лож, сообщаемая в уже цитированной записке особенной канцелярии Министерства полиции. По этой версии, император Павел, приехав в Москву на коронацию, повелел профессору Маттеи, управлявшему ложей Трех мечей, созвать всех главных масонов. Государь приехал на собрание и предложил присутствующим высказаться, не признают ли они за лучшее прекратить масонские собрания ввиду распространившихся со времени Французской революции правил и продолжающихся покушений на общее мнение. Все ответили отрицательно, только Провинциальный Великий Мастер рижских лож барон Унгерн-Штернберг высказал, что мера, предложенная государем, необходима, особенно для пограничных губерний, куда могут проникать всякого рода люди. Государь остался доволен заявлением Унгерн-Штернберга и сказал: «Не собирайтесь более до моего повеления». По другой версии (Рейнбека), император, явившись в Москве на собрание влиятельнейших масонов, обошелся с ними весьма любезно, подал каждому руку и сказал: «В случае надобности пишите мне просто, по-братски и без всяких комплиментов». Братья же просили с открытием лож повременить. В том и другом случае, в кратковременное царствование императора Павла, русские масоны обречены были на безгласное существование.
Очерк свой мы должны закончить опровержением загробной клеветы на масонов. По темному преданию, Павел I, как нарушивший клятву ордена каменщиков, не покровительствовавший им и не разрешавший им собраний, был присужден масонами к смерти. Как ни увлекательно это предание для талантливого романиста, для историка оно не может иметь никакого значения: в огромной литературе о смерти Павла I нет ни малейшего следа участия в этом деле масонского ордена. Истина заключается разве в том, что среди недовольных правлением Павла были лица, принадлежавшие ранее к масонским ложам, но, повторяя слова Карамзина, мы спросим: кто же в России оплакивал смерть императора Павла?
Т. О. Соколовская
Раннее Александровское масонство
Ныне, когда феникс масонничества под благотворным скиптродержанием благословеннейшего из монархов получил новое бытие свое, мы видим ежедневно наш Восток озаряющимся новым блеском славы и добродетелей первейших мужей в государстве, приступивших к нашим братским работам.
Под всемилостивейшим и умиротворяющим скипетром нашей Августейшей Монархини благотворный свет чистейшего и истинного франкмасонства, который, никогда навеки не угасая, скрывается порой под сенью таинственности, дабы избежать поругания и преследования, вновь озаряет восток в Санкт-Петербурге, в древней столице России и самых отдаленных провинциях обширной империи.
I
Возрождение масонства
На утренней заре царствования императора Александра I русские масоны различных направлений объединены были одной мыслью: вернуть ордену вольных каменщиков утраченное им в России значение.
Круг вольных каменщиков, работавших втайне со времени заключения Николая Ивановича Новикова в 1792 году в Шлиссельбургскую крепость, был невелик. Недовольство правительства императрицы Екатерины II было великим оселком стойкости: большинство братии поколебалось в верности орденским заветам и прекратило собрания в ложах. Однако, как показало будущее, эти «слабые духом братия» не вовсе порвали связь с орденом, а лишь благоразумно выжидали для каменщических работ «благоприятнейших времен». Круг мужей испытанной верности, не прерывая тайных собраний, сохранил для масонов XIX века духовные масонские заветы, важнейшие орденские акты, обрядники и символические предметы; эти верные братья, «столпы ордена», как именовали их вольные каменщики, сберегли искру масонства под пеплом запрещения.
Ложа «Пеликана к Благотворительности» сберегла заветы шведской системы; акты братства Злато-Розового Креста хранились у И. А. Поздеева и А. Ф. Лабзина, который в последний год дарения императора Павла Петровича усиленно старался о привлечении новых членов в тайно образованную им розенкрейцерскую ложу; старания его увенчались успехом…
На самом рубеже двух веков, 15 января 1800 года, в Петербурге открылись работы ложи Умирающего сфинкса под молотком А. Ф. Лабзина[328].
По необходимости работая втайне первое пятилетие своего существования, ложа А. Ф. Лабзина принимала большие предосторожности, чтобы ее собрания не были обнаружены. На случай, если бы кто из членов переменил взгляды и пожелал выйти из братской цепи, он обязывался как честный человек ничего о ложе «не открывать, как бы вовсе оной не существовало», запрещалось разглашать о работах не токмо в миру профанском, но и в среде вольных каменщиков, если они не были ритуально приняты в ложе Умирающего сфинкса или к ней присоединены по всем правилам масонским.
Власть Лабзина, как управляющего мастера тайной ложи, была особенно велика, братья должны были беспрекословно ему повиноваться, ни в какие другие общества либо ложи без формального на то от него дозволения не переходить, никакому иному масонскому начальству не повиноваться, – если на то не последует от него именного указания: высшие орденские власти оставались братьям неведомы, их волю олицетворял прямой, непосредственный руководитель ложи, сам А. Ф. Лабзин.
ebooksa