Студент

— А я и не спорю, что Драйзер мастер. Недаром его выдвигали на Нобелевскую премию. Я выражаю свое мнение по поводу именно романа «Дженни Герхардт», а поэтому и читаю «Финансиста», «Титана» и «Стоика».

— Ну, в конце концов, я тоже с «большим удовольствием читал «Американскую трагедию», — признался я. — Хотя соглашусь с теми, кто считает «Дженни Герхардт» одним из лучших американских романов.

— «Американская трагедия» — вне критики, — сказал Юрка. — Гениальная вещь. Как можно это сравнивать с «Дженни Герхардт»!..

Мы с Юркой встречались почти каждый день. По вечерам жизнь на нашем Бродвее, то есть Ленинской улице, по-прежнему бурлила, оставаясь центром притяжения молодежи, которая фланировала в обе стороны, но шли больше в сторону парка, к незатейливым развлечениям в виде летней эстрады с выступлениями редких гастролеров из Москвы или местной филармонии, бильярда, да танцплощадки.

До революции, и даже чуть позже, Ленинская улица называлась Болховской, а еще раньше и Большой Болховской, и Большой Дворянской, пока не утвердилось ее официальное название Болховская, потому что вела в сторону старинного города Болхова. Более ста лет назад на повороте к городскому саду проложили бульвар из двух аллей, а чуть дальше, на высоком берегу Оки, заложили сад и назвали «Публичным — для увеселения и отдыха народа». Эта часть с аллеями и «Публичным садом» до самой Монастырской слободы стала называться Садовой, что укоротило Болховскую улицу, но она по праву оставалась «красивейшей улицей города».

Может быть из-за того, что я немного знаю историю улицы, мне как-то не хотелось называть ее Ленинской, и на ум приходили стихи поэта Петра Потемкина:

Как пойдешь по Болховской И свернешь направо, Будет садик небольшой, А за ним канава…

Прошло более полвека, название улицы Болховская сменилось на Ленинскую, но она так и осталась любимым местом для прогулок и отдыха молодых и не очень молодых жителей города.

Мы с Юркой шли вниз по улице и разговаривали о чем-то, как вдруг я почувствовал волнение, которое появилось неожиданно и стало раздражать. Бессознательно, инстинктивно подчиняясь внутреннему голосу, я ускорил шаг и почти бежал. Юрка, так и не привыкший к моим странностям, еле поспевал за мной, недоумевая и пытаясь понять, что случилось, потому что я отстраненно слышал за собой эхо его слов: «Володь, ты куда? Что случилось? Да постой же ты!». Когда мы поравнялись с домом Маши, я остановился, будто наткнулся на каменную стену.

— Какая муха тебя укусила? — недовольно проговорил Юрка, догнав меня, и осекся. Из подъезда Машиного дома выходила Мила. Мое сердце сначала замерло, потом забилось, словно несчастная птица, попавшая в силки. Мила увидела меня и остановилась в нерешительности, не зная, как ей быть: подойти или пройти мимо. Ведь она теперь мужняя жена. Мила стояла, такая родная и близкая, но чужая и недоступная как запретный плод. И мелкая обида, если она и шевелилась во мне змеино, растворилась в нежности, которая заполнила меня и лишила разума.

Я подошел и обнял её. Она не оттолкнула меня, словно ждала этого, уткнулась в мое плечо и заплакала тихо, содрогаясь всем своим хрупким девичьим телом.

— Ладно, я пойду, — сказал обалдело Юрка, но я его не слышал.

Мы с Милой шли вниз по улице, через мост, сидели в скверике возле банка, потом шли дальше и снова где-то сидели. Время для нас остановилось. Мы говорили и не могли наговориться.

— Тебе нужно домой, тебя ждет муж, — спохватился я.

— Он во Мценске. Я приехала одна. У меня хвост по истмату. Сегодня сдавала. Остановилась в своем общежитии.

— Кто он? — наконец я решился задать этот вопрос.

— Учитель в школе. Физик. Наши семьи дружили. Мы учились в одной школе, но он на пять лет старше.

— Юрка Богданов говорил, что за тобой ухаживал какой-то Эдик Платонов с пятого курса.

— Мало кто за мной ухаживал! — безразлично сказала Мила.

— Любишь?

— Нет, — слезы снова появились на её глазах.