Студент

— Зачем же выходила? — жестко спросил я.

— Мне было все равно. Ты мне за год не написал ни одной строчки. Ты меня бросил, — с упреком сказала Мила.

Я молчал. Что я мог сказать? Я был виноват. А мои нелепые доводы о том, что я человек не совсем нормальный, а поэтому ненадежный для семейной жизни, теперь мне и самому казались нелепыми. Юрка оказался умнее, когда возразил, что все люди разные, а мои способности не мешают мне оставаться нормальным человеком. Действительно, может быть, я человек и с каким-то особым психическим складом, но ненормальным меня вроде никто не называл.

Мы шли с Милой куда глаза глядят, но инстинктивно я, сам того не ожидая, вышел на свою улицу. Как всегда, здесь стояла темень, и лишь одна лампочка освещала небольшой пятачок вокруг фонарного столба. Вечером свет из окон падал на условные тротуары, заросшие травой, но теперь окна спали. Луна пряталась за облаками, но вдруг выплывала из-за них, рассеивая сумрак ночи, тускло и неясно высвечивая дома и деревья, а в тени их оставляя тьму.

— Есть хочешь? — спросил я Милу.

— Хочу, — просто сказала она.

Пригласить её в дом я не решился. Я и так переступил негласное моральное право, по которому должен был оставить Милу в покое, но это оказалось выше моих сил. Ее образ жил во мне, и память постоянно возвращала меня к ней.

Я принес хлеб и яблоки — все, что нашел дома. Мы сидели на скамейке во дворе и ели, а потом шли дальше. Уже забрезжил рассвет, когда мы перешли по деревянному настилу понтонного моста на другой берег Оки. За мостом дорога, мощенная булыжником еще во времена писателя Лескова, шла в гору, справа ютились невзрачные домики Монастырской слободы или просто Монастырки, дальше дорога вела к загородным просторам с ипподромом, где проходили лошадиные бега, а слева кирпичные выбеленные стены прятали Свято-Успенский монастырь. Мы устали и свернули на холмы у стен монастыря. Густые заросли кустов, липы с роскошными кронами и березы, свесившие свои кудрявые ветки почти до земли, укрывали нас. Мы сели на мой пиджак и наши губы сами потянулись и нашли друг друга. И не осталось ощущения стыда в наших объятьях, потому что мы имели право принадлежать друг другу и никому больше…

Я проснулся от холодного носа щенка дворняги, который тыкался в мое лицо, и тоненько скулил. Щенок искал хозяина и решил пристать к мирно почивающим на травке. Собаки хорошо чувствуют тех, кто им не причинит зла. Мила открыла глаза и села. Щенок подбежал к ней. Она погладила его, и он опять заскулил, то ли жаловался, то ли хотел есть. Солнце уже поднялось значительно над горизонтом, и мы пошли назад, приманив щенка свистом. Щенок послушно шел за нами. Мила неожиданно остановилась и заговорила торопливо:

— Я уйду от него. Я больше так не смогу. Я буду ждать тебя. Я буду ждать тебя, сколько бы ни прошло времени, я буду ждать даже, если ты не захочешь вернуться…

В глазах ее не было слез, но слова выражали решимость. Я молчал. Я не знал, что ответить, но понимал, что сейчас ей руководило просто слепое чувство, разбавленное женской сентиментальностью…

Щенка мы сдали с рук на руки Мухомеджану.

— Вы чего в такую рань? — удивился Алик, но щенка взял в руки и тот лизнул его в щеку.

— Куда он мне? — он поставил щенка на пол.

— Будешь с ним на рыбалку и в лес ходить, — сказал я. — Не хочешь, пристрой его к кому-нибудь из пацанов. Я бы взял, да мне некуда.

Я проводил Милу. Чем ближе мы подходили к ее общежитию, тем большее смятение от неминуемого расставания испытывал я, а она шла молча, понурив голову, и я чувствовал, как ее охватывает нервная дрожь.

— Мы вечером увидимся? — как-то робко спросила Мила.

— Нет. Сегодня я уеду. Так будет правильно, — твердо сказал я.

Я обнял Милу, поцеловал и, не оглядываясь, пошел назад.

«Do not cut the cat"s tail in parts» — подумал я. И прямиком отправился к Юрке, заявив, что вечером мы уезжаем. Юрка поворчал и согласился.