Том 5. Жизнь Тургенева

Это очень правдоподобно. И, во всяком случае, образ преосв. Петра есть нечто, прошедшее «сквозь душу и воображение поэта» и в ней получившее вторую жизнь (волшебно-поэтическую). Это не фотография того или иного епископа.

Приложения

Тургенев после смерти^*

(Заключение жизни)

22 августа 1883 года произошло с Тургеневым страшное и таинственное событие: смерть. По его собственному взгляду — превращение в ничто. Бедный пузырек лопнул, поглощенный бездной. Верующим Тургенев не был (хотя смутное, горестное чувство «одного» — жило в нем. Нельзя сказать, чтобы твердо он верил и в небытие! Вернее всего, томился — полуслепой, полузрячий: не общая ли наша, смертных, участь?).

Во всяком случае, с 22 августа пути разошлись. Тело легло в гроб, было перевезено в Россию, похоронено в Петербурге, при прощальных речах и толпах народа. «Тургенев» — то, что знали люди под этим именем, никакого уже отношения к бедному, истлевающему телу не имело. По христианскому взгляду человек подвержен некоей загробной судьбе. Дух его тоже где-то пребывает, может даже расти и очищаться. Любовь, благоволение к нему других ведут, поддерживают — предполагается связь между тем миром и нашим.

«Та» судьба Тургенева нам неизвестна. Можно говорить лишь об «этой», земной, посмертной — да и то временами лишь предположительно. Тургенев — образ, Тургенев — человек, поэт, писатель, уходя из жизни как-то, все же и остался в ней. Остался и среди близких, и среди тех, кто его никогда не видал, но читал книги, Тургеневым писанные.

* * *

И вот, прежде всего, сама Виардо. Тургенев ее жизнь украсил, но не сломил, не победил. Нельзя мерить ее меркой верной, преданной жены. И все-таки на Полине смерть Тургенева отозвалась сильно. Таковы единогласные свидетельства друзей. Две недели не выходила она к ученицам, ничего не делала, в себе перемалывала скорбь. Но была сдержанна, как всегда, деловита, может быть, казалась и холодноватой. В Россию хоронить прах его не поехала, но писала письма, полные большого потрясения… и, конечно, продолжала прежнюю жизнь: уроки, дети, правильное, строгое блюдение хозяйства. В дальнейшем (долгом еще) пути ее Тургенев как бы шел с ней рядом, спутником прохладным и меланхолическим, не кровным: образ поэзии, своевременно, однако же, угасший. По глухим намекам можно заключить, что и любовная ее жизнь продолжалась без него, несмотря на возраст. Так что Тургенев после смерти у Виардо: большой, прекрасный портрет в раме.

Тоже портретом, и тоже прекрасным, остался он и для Савиной — так же никогда его по-настоящему не любившей, но так же, как и Виардо, обаяние его испытавшей: и несмотря на всю холодность Савиной, на все, что было в ней от актрисы, какие-то по Тургеневу панихиды, на протяжении многих лет, цветы и слезы одной актерственностью не объяснишь. И в жизни Полины, и у Савиной были другие люди, более их опьянявшие. Но Тургенев все же единственный. Ни на кого не похож, никем не заменим. Неким «образом» он в них вошел — и остался. Да не одни женщины чувствовали так. Сами парадные французы, типа Ренана и Эдмона Абу, в надгробных речах Chapelle ardente Северного вокзала (перед отправкою праха Тургенева на родину) выразили это — сквозь всю условность и холодное великолепие речей. Выразили особенность, неповторимость Тургенева.

А в Вержболове, на русской границе, встретилось тело Тургенева с родиной (несмотря на разделение смерти, всем казалось, конечно, что именно сам «Тургенев» шествует по полям и перелескам российским). Он к России относился двойственно (любил — и часто осуждал). Россия обывательская, мало-мальски тронутая просвещением (не говоря уж о культурном круге), — вся вышла ему навстречу. Священники на станциях служили литии. Народные учителя, врачи, статистики, студенты, барышни, гимназисты, просто какие-то читатели толпами выходили к прибытию поезда. Приносили венки, прощались. (Вез тело Стасюлевич, и много натерпелся. Панихид служить не дозволяли (!), даже краткие литии иногда грозили быть прерванными отходом поезда! Стасюлевичу приходилось, едва заперев траурный вагон, на ходу вскакивать в поезд. В одном месте толпа так теснилась у гроба, что предложили ребенку проститься одному за всех — что и было исполнено: вышло хорошо, по-настоящему).

Так отнеслась Россия народная. Россия официальная иначе смотрела на дело. Некогда за статейку о смерти Гоголя молодого Тургенева выслали в деревню (к большой его пользе). Теперь сам он, старый и знаменитый, скончался — и хотя времена были другие, смерть его и предстоящие в Петербурге похороны вызвали опасения, какую-то застарелую боязнь «писателя»: вот он был либерал, а теперь хоть и умер, а того и гляди свинью подложит, демонстрацию какую-нибудь из-за него устроят и т. п.

Стасюлевич натерпелся не случайно. Министр внутренних дел гр. Д. Толстой и директор департамента полиции Плеве «принимали меры», чтобы свести к минимуму предполагаемые многочисленные встречи поезда с гробом на станциях… и устранить служение при этом панихид и литий. По этому поводу был оживленный обмен телеграмм с местными губернаторами, которым предлагалось «воздействовать на учреждения и отдельных лиц, желавших почтить память покойного депутациями и надгробными словами» (Кони). Отсюда и загадочная торопливость станционного начальства! Так что Стасюлевичу, на ходу вскакивавшему в вагон, казалось, что везет он «не прах великого писателя, а тело Соловья-Разбойника».

Такие же волнения у власти вызвали и похороны (в Петербурге). Тоже все думалось, не скажут ли в речах лишнего, не устроят ли беспорядка, демонстрации. Градоначальник лично наблюдал за всем. Похороны оказались пышные. 176 депутаций несли венки, было море цветов, море людей. На могиле, слава Богу, всего три речи: Бекетова, Муромцева и Григоровича — а Грессер велел заранее дать тексты речей и все мучился: не подсунут ли как-нибудь контрабандой и «конституцию»? Какая-то тифлисская депутация принесла обрывок цепи — за эту цепь князя Бебутова выслали из Петербурга.

Но так уж в России всегда бывало (скажем мягко: бестолково!). С одной стороны, на Тургеневе некое veto, с другой — в гимназиях служились по нем панихиды по приказанию начальства. Конечно, масса всяких заседаний, речей, восхвалений, плоских и средних, много искренней грусти поклонников. Много отдельных добрых, иногда наивных, движений сердец (купец Ситников прислал к отпеванию дорогой бархатный ковер с письмом: «А где же мы, купцы?» и т. д.). Но на надгробный памятник писатель Скабичевский дал 20 копеек, постановление Думы о принятии расходов по перевозу тела опротестовал все тот же Грессер, и «дело» таскали по сенатам и судам более десяти лет! Школа тургеневская в Спасском-Лутовинове закрылась через год по его смерти. Вообще, обычное у нас: любовь любовью, а убожество и бестолочь — своим порядком.

* * *

Но, наконец, все эти мелкие дела доделали, речи утихли, лично Тургенева стали забывать — действие писаний его продолжалось.

Можно сказать, что восьмидесятые, девяностые годы прошли в русском обществе под знаком Тургенева. Все молодое поколение на нем воспитывалось. Он стал классиком — со всеми выгодами и невыгодами этого положения. Довольно быстро перекочевал и в школу: гимназисты получали за него «удовлетворительные» или «неудовлетворительные» отметки.

К началу XX века обозначилась (в литературных кругах) реакция: она совпала с появлением модернизма и символизма. (В сущности, многое в Тургеневе символизму довольно близко, но, конечно, не общественные его романы.) Заслонил его и Достоевский. Любить Тургенева стало не модным, не шикарным. Вся литературная молодежь от него отошла, а с другой стороны, им (так же, как и Пушкиным, впрочем) воспользовались как защитительным оружием поклонники Потапенки и Боборыкина, а в поэзии Надсона и Апухтина. Тургенев вступил в трудную полосу — писателя «вчерашнего дня» (в ней сейчас Чехов, во Франции — Анатоль Франс). Писателю прощают позавчерашний день, но не вчерашний. Настоящего художника перечитывают, когда успели уже несколько от него отвыкать и когда стал он историей, а не тем Иваном Сергеевичем или Антоном Павловичем, которых многие помнят в лицо.

Но большие фигуры не уходят. Странным и парадоксальным образом возрождение интереса к Тургеневу совпало с революцией! Оно выразилось, во-первых, в чрезвычайном росте специальных работ о Тургеневе в России советской (наперекор стихиям). Возникло в Петербурге Тургеневское Общество, поставившее целью Тургенева изучать; кружки студентов и молодых ученых, собиравших материалы, неизданные письма и т. п., — в итоге появились, за последние 10–12 лет, очень ценные для Тургенева публикации в России, книги «литературного монтажа», вытащенные на свет Божий воспоминания, этюды об отдельных моментах его жизни и отношений с людьми, изучение стиля, стихотворений, влияний литературных, — надо признаться: сколь ни обязаны тургеневисты напр., И. Д. Гальперину-Каминскому, — все же без работ и материалов послевоенного времени биографу Тургенева пришлось бы туго.

Затем, Тургенева стали больше читать — и именно в России. Этот факт подтверждают показания цифр в советских библиотеках. В одном из попавшихся мне отчетов прямо даже было указано: стоит впереди Толстого и Достоевского по читаемости.

Я не думаю, чтобы он прочно мог обогнать Толстого. Все-таки странное явление бесспорно. Наименее модный, вернее, самый старомодный писатель весьма значительно сейчас привлекает. И еще интересно: в России больше, чем в эмиграции! (У нас в тургеневской библиотеке его мало спрашивают.)

Какая связь между революцией и Тургеневым? Думаю, та, что неистребимо влечение человека к тишине, возвышенности и благообразию. Хаос, грязь, кровь, некое безобразие российской жизни многих, очевидно, измучили. И ученый тургеневист, и простой читатель с удовольствием отдыхают от пайков и пшенки в тургеневских садах, и, может быть, им именно и нравится, как «чисто», «с черемухой» объясняются в любви тургеневские люди, когда в быту — чубаровы переулки да «алименты». Тургенев оказался в этом случае союзником религии, в том смысле, что он непосредственно очищает, просто вводит в некую благоуханную атмосферу, дает ощутить юную любовь, русское лето, пруды, усадьбы… многое вообще порядочное! И в Толстом, и в Достоевском есть все же внутреннее раздражение. Они увлекают, но волнуют. Они, разумеется, сильнее по темпераменту. Но бывают минуты и целые полосы жизни, когда человек (или целый круг людей) склонен сказать: