— Ну, хорошо, всех этих трагедий и бурь я достаточно натерпелся и насмотрелся. Хочу просто вечернего тихого заката. И пусть он в пруду отражается. И пусть первую звездочку увижу. И тогда умирюсь, приму в сердце Бога.
Любителям «густоты» и шершавости прозы, молодым людям начала нашего века казался Тургенев слишком гладким. Старомодный вчерашний день с устарелыми приемами. Академик. Писатель для классных сочинений. Писатель для «Вестника Европы» и «Русских ведомостей», изображающий давно ушедших Базаровых.
В таком отталкивании была доля правды. Тургенев как будто возглавлял некую партию, академически-казенную, мешавшую молодежи. Этот вчерашний день надо было — если не повергнуть — то пройти мимо него, повинуясь гласу и духу эпохи.
Но вот прошло тридцать лет. От символизма и модернизма осталось несколько фигур в поэзии — но это уже былое. Настоящая история сделала такие шаги, что не только вчерашний день Чехов, но и Блок и другие. Тургенев переместился в какую-то волшебную, дальнюю перспективу: не устарелый, а
Сейчас Тургенев отошел в некий элизиум — оттуда он и видней. Его оценка тверже. — и ближе к истине именно теперь. Неувядаемое в нем выступило сильнее, слабое отцвело. Вряд ли кто станет ныне спорить, например, что малые (по размерам) его произведения оказались сильнее общественных романов, что Тургенев — поэт, эротик и мистик заслонил Тургенева либерала и разрывателя цепей.
Может быть, подлинное свое место («тихого классика») начинает занимать он именно в наше время.
Столетие «Записок охотника»*
Я долго любовался его лицом, кротким и ясным, как вечернее небо.
«Мертвые души» в огромной своей части связаны с Римом. «Записки охотника» с Парижем и Куртавенелем (имение Виардо близ Парижа). Как и Гоголь в Риме, Тургенев жил тогда (1847–1850) скромнейше, в меблированных комнатах — то на углу rue de la Paix и бульваров, переезжая из этажа в этаж, смотря по денежным делам, то на rue Tronchet, № 1 — этот дом сохранился и доныне, на углу place de la Madeleine.
Куртавенель же находился километрах в шестидесяти от Парижа, к юго-востоку. Тогда это было прекрасное поместье — замок времен Франциска I, старина, плющ по стенам, каналы, по которым катались на лодке, рвы, чудные цветники перед домом. Рамка для жизни превосходная, и Тургенев отлично чувствовал себя тут. Это время полного его успеха у Полины, время и живой художнической работы. Отсюда-то и вышли разные «Бирюки», «Льговы», «Чертопхановы», да и многое другое в «Записках охотника». Он провел здесь три лета, живя в просторной комнате с зелеными обоями.
Интересно было бы съездить в этот Куртавенель (Тургенев называл его колыбелью своей славы), посмотреть родину знаменитой книги, на которой все мы возрастали, она стала даже частью существа нашего (говорю о своем поколении).
Но ничего там теперь, по моим сведениям, нет. Замок совершенно разрушен — ведь и правда, три войны пережила Франция с тех времен.
Пусть в Куртавенеле замка нет, как и в Париже не найдешь угла rue de la Paix и бульваров, «Записки охотника» остаются. Здесь же во Франции я видел первое издание их. Небольшая серо-голубоватая книжка скромного, благородного вида. Вышла в России сто лет назад, в 1852 году. Это год для нашей литературы знаменательный. Он и траурный: уход Жуковского, Гоголя, но и плодоносный — выступление Тургенева и Толстого.
С особым чувством перелистываешь сейчас тургеневскую книгу. Конечно, это высокая литература. Но и часть твоей родины, России, ее старина, прелесть, природа, очарования и недостатки, даже уродства (рабство) — пестрая и живая картина, такая правда и поэзия! И во всем создании — в невидимых, подземных его слоях — тихая струя благоволения. Она не выпирает. Просто присутствует. Книга рождена любовью и как любовь жива, несмотря на всю свою старомодность.
Вижу собственные пометки, сделанные много лет назад. «Ермолай и мельничиха» — весенний вечер в лесу. «Тяга» вальдшнепов. Он знает всех птиц и всю жизнь их!.. «Затихли зяблики, через несколько мгновений малиновки, за ними овсянки». «А дальше умолкают разные горихвостки, дятлы, пеночки, иволги…» «Соловей щелкнул в первый раз».
— Откуда у ваших классиков столько птиц? И неужели в России их так много? — спросил меня раз один итальянец. — Удивляюсь…
В России всего много, не приходится удивляться, что много птиц. Тургенев знал их потому, что любил все это. И не только птиц, а вообще природу.
Отмечены у меня первые страницы «Свидания» (березовая роща в сентябре — после дождичка вдруг солнце и сквозь облака «лазурь, ясная и ласковая, как прекрасный, глаз»); начало «Бежина луга» (жаркий и погожий день в июле), середина «Касьяна с Красивой Мечи» (жара в лесу, лазурь в небе, как бездна, отдыхающий охотник лежит на спине и смотрит вверх сквозь лепет листьев) — все это совершенно первый сорт. Эпилог книги «Лес и степь», того же, приблизительно, достоинства.
И конечно, не только природой, но и людьми,
ebooksa