— Никто, Николай Иваныч, — отвечала она, покорно опустив плечи, и тут же сама тихо ужаснулась пустоте, которая разверзлась перед ней: действительно, для Бориса Шмалева она — никто.
— Вот и дождалась… — пробормотал Николай, потрясенный тем, что он сейчас сделал. — Не надо уж так… бож-же ты мой!
Валя, тихо плача, открыла дверь.
— Куда ты? — встревожился Николай.
— На крылечко… посижу маленько, — отвечала она сдавленным шепотом, накидывая на себя платье.
Из-под крылечка, из-за распахнутой калитки вспорхнули шепотки и смех. Юркая тень, другая, третья перемахнули через плетень, четвертая, пятая вынеслись на улицу, топоча по сонной дороге — то, следуя старинному обычаю, озоровала молодежь, испытывая подслушиванием свою холостяцкую и девичью судьбу.
— Ай, колхозник молоду жену учил! — крикнул под «Камаринскую» чей-то разбойно веселый голос и сгинул в ночи.
— Бессовестные, — сказала Валя устало, как обремененная годами женщина.
— А, милая новобрачная! — проговорил знакомый насмешливый голос. Белая кепка Баратова закачалась цветком в полумгле. — Что вы тут поделываете?.. Да вы никак плачете? Ай-ай!
— Бывает, — вздохнула Валя.
— А не следует, — с наставительной веселостью продолжал Баратов, — не следует. Жизнь у вас впереди. Ну и плохо, если соседи еще узнают…
— Да и так уж все знают, — возразила она с унылым спокойствием и, боясь, что услышит муж, торопливо добавила: — А вы подите, подите… Мы уж сами как-нибудь… сами…
— Помилуйте, разве я настаиваю! — обиженно и надменно вспыхнул Баратов, но Валя не слыхала его.
Недавняя блаженная минута гордости своей жизни, казалось, улетела в безвозвратную даль, оставив вместо себя леденящую пустоту в груди и во всем теле. Валя смотрела вверх, в небо. Луна уже скрылась за облаком, и небо показалось Вале черным, замкнутым, а редкие звезды, казалось, тускло поблескивали, как шляпки гвоздей, вбитых в крышку сундука, да и мир казался глухим холодным сундуком, где она может изреветься от тоски — и никто этого не услышит. Она вспомнила покойную мать, хроменькую хлопотунью, ее ласковые руки и почувствовала себя еще беспомощнее.
Валя не слыхала, как подошел сюда Николай. Он накрыл ее плечи толстой шалью, праздничной шалью его первой жены.
— Застынешь вся, — сказал он, неловко кашляя. — И то, шла бы домой, к утру не выспишься.
Он чувствовал невиновность жены, но от напрасных усилий разорвать ее молчание, а больше всего от безобразного своего поступка с ней — в сердце его кипели горечь, стыд и злоба к Борису Шмалеву, как к тайному поджигателю его первой ссоры с женой.
«Погоди ты, веселый да гладкий, погоди… Я вот тебе!» — думал Николай, уводя озябшую жену обратно домой. Но что именно может он сделать Борису Шмелеву, он и сам не знал.
— Что с тобой? — спросил он, услышав прерывистый и печальный вздох жены.
— Просмеют меня завтра которые, Николай Иваныч.