Как лунный блеск, как осень под первым снегом, как иней на серебре. Белее, чем грива коня, что носил на себе Утро Ясное. Белее, чем прядь на виске Обыды.
Полотно, не тронутое ни иглой, ни рукой.
– Что? Пошьёшь? – усмехнулась яга.
Ярина встала на колени, склонилась к полотну, как к водам Калмыши. Только эта гладь так просто не отразит. На этой сам решаешь, что отразится.
– Что вышить? – не своим голосом спросила Ярина.
– А что сама хочешь, то и шей. Хочешь – отворот, хочешь – оберег, хочешь – Сердце Леса.
Ярина поднялась; её бил озноб. На неверных ногах подошла к корыту, опустила руки по локоть в первый снег, собранный для неё Обыдой.
– Может, чаю выпьешь, согреешься? – предложила та. Хотела подойти, положить руку на плечо – и сама не поняла, отчего не подошла; наоборот, отступила, отодвинулась в тень. Ярина только головой покачала: не тревожь. Не твоё дело. Не твоё время…
Обыда ещё дальше отступила, в самый угол, вспоминая, как сама в первый раз пропускала сквозь пальцы тончайший выбеленный лён, настоящий холст, тот, на котором ни узелка нельзя спутать, ни стежка криво положить. Такой, вышитое на котором явью окажется. Воду в лохани подогреть – одно. Юными листьями выстелить зимнюю дорожку – одно. Совой обернуться, соколом, малиновкой – одно. Вышить, оживить то, чего не было никогда, – другое.
– К какой нитке рука потянется, ту и бери, – прошептала Обыда, хоть и знала, что под руку мастерице говорить – последнее дело. Одёрнула себя: да какая Яринка мастерица-то? Девчонка. В первый раз шьёт. Но раз дожила до этого времени, цела осталась, в уме, в силе, значит, крупица точно есть, крупица, искорка…
А Ярина, будто нарочно, вместо того чтобы запустить руку в корзину с клубками да вынуть первый попавшийся, нагнулась, долго смотрела – не трогала, но глазами прожигала цветные мотки. Перебирала придирчиво. Наконец взяла сизую нитку, голубево крыло, шёлковую тучу. Вдела в иглу, скрутила узел – легко, скользяще, Обыда и заметить не успела, как затянулся, – такой крохотный, смелый.
Ярина тронула холст самым остриём, не нажала даже – едва подтолкнула. Ласково положила палец на тупой конец иглы – та и нырнула в лён, в тонкие нити, в невидимое кружево, на изнанку бытия. Ловко, прямо, с силой, с ровным натягом, недрожащей рукой принялась вышивать Ярина. Стежок ложился на стежок, за стенами избы сгущались тучи, билось сквозь них солнце, и День Красный задержался у окна, позабыв уступить место Ночи, заглядевшись на Яринину работу.
Наконец перестало давить на грудь, и Обыда выбралась из угла. На миг увидела белое сияние, исходившее от молодых рук. И захотелось, со страшной властью захотелось броситься вперёд, отнять, вырвать, самой вышить так же чисто, так же не тронуто ни Пламенем, ни вином, ни тьмой, ни кровью.
…Перевалило за полночь. Обыда поставила на стол чашку брусничного отвара, положила кусок хлеба. Ярина обернулась на глухой стук глины о дерево и будто проснулась: протёрла глаза, зевнула, отложила иглу. С удивлением посмотрела на семь зажжённых лучин, на темень за стёклами, на лицо Тёмной Ночи, что стоял под окном.
Спросила негромко:
– Чего он смотрит?
Погладила вышивку на коленях – бережно, как спящую птицу, – глотнула из чашки, а потом ополовинила враз, жадно откусила хлеб.
– Загляделся. Едва День выгнал, чтоб на твою работу полюбоваться.
– Нечем пока любоваться, – ответила Ярина, допивая. – Ещё можно? Совсем в горле пересохло.
– И в пальцах колет, и голову кружит, – закивала Обыда. – Известное дело. Кто же так делает, кто разом столько работы воротит? На, пей…
ebooksa