А за околицей – тьма

Одной рукой она вскинула помело, другой притянула к себе Ярину, крепко обняла за плечи, крикнула:

– Держись!

И ступа помчалась за вихрем, уже почти скрывшимся среди мощных, в три обхвата, стволов.

Летели так, что свистело в ушах, – и то едва поспели к голове свадебного поезда. Сначала издалека послышались грохот и разудалое уханье, будто сто сов слетелись после ночной охоты, потом стихло на миг, а затем Обыда резко отвела ступу в сторону, в сень древних кедров – так, что Ярина едва не вывалилась за борт. Споро навела завесу дождя, успела сказать:

– Чтоб щепой не закидало!

И помчался по лесу ураган, ломая огромные сосны, будто лучины, щёлкая вековые вязы. Полетели щепки, листва рёбрами, словно лезвия, встала, загораживая свадебный поезд.

В яростном пении птиц, в бурном плеске вод, в грохоте стволов Ярина различила уханье Нюлэсмурта и шумные песни его дочерей. Ту, которую выдавали замуж, едва можно было разглядеть за листвой. Свадебный поезд понёсся мимо: блеснула корона из золотой пшеницы, прогремел рык медведя, на котором восседала невеста, и повеяло чем-то густо-лесным, хвойным, клюквенными, солёным, горьким, как осенние земли.

На мгновение словно весь лес встал, ветер замер, затихли деревья, и вся живность притаилась не дыша. Ярина только и успела моргнуть, а когда открыла глаза – не узнала поляну. Из-за берёз выпорхнули жар-птицы и принялись танцевать, разбрасывая медные искры, зазывая ночь. Над кронами сгустились тучи, потемнело. Жар-птицы с клёкотом полоскали крыльями, освещая путь медведю. Тот ступал косолапо, величаво, подминая коряги и шишки. Когда вышел в круг света, Ярина наконец разглядела саму невесту – белолицую, с летящими косами до пят, будто окутанную лесными вихрями. Громадные глаза зеленее мха отражали огненные искры, и плескался в них осинник, орешник, ягодные болота. В ушах сияли серьги – кленовые листья, лоб украшало очелье из еловых игл. Глядела невеста и радостно, и печально. Встретившись с ней взглядом, Ярина отшатнулась, словно обожглась, – такая в лесных глазах сверкнула тоска.

Жар-птицы затихли; по краю поляны заплясало тёмное пламя, в которое окунали лапы синие ели, но не загорались, а только трещали, скрипели. Им вторил весь лес, все Ближние поляны: стонал бор, свистел в норах ветер, сосны вздыхали во сне, мечтая, должно быть, обернуться корабельными мачтами. Из скрипа и треска рождалась тёмная, суровая песня, никак не свадебная, – песня нор, песня гор, песня смолистых стволов и чащоб, можжевельника, сушняка, вездесущего ветра. Высоко-высоко перекликались птахи. Погасли перья жар-птиц, и в лёгшей на поляну грибной предзимней тьме тонко-тонко зазвенела не то свирель, не то костяная скрипка.

Цепляясь за низкие ветки, один за другим принялись зажигаться светляки. Невеста сошла с медведя, медленно двинулась к самому сердцу поляны. Под ноги ей россыпью ложился первый снег – и тотчас таял. А невестина свита: зайцы и лисы, духи и нелюди, лесные горлицы и ночные мавки – чередой теней тянулись следом, подвывая и подпевая. Донеслась с пруда стройная песня русалок. В неё вплёлся птичий клич, и свирель уже не звучала так одиноко, так жалобно. Тоска разняла цепкие пальцы, зыбко закачался лес, а невеста шла, что плыла, и ярче, ярче разгорались светляки, громче, громче становилась песня. Вот уже коркамурты вступили глухими, ломкими голосами, напевая об осенних плодах и зёрнах; вот заблудший, околдованный, утащенный Лудмуртом в подземные луга пастушок затянул весёлую песнь. Вот лешаки застучали, ломая ветки, шумно хохоча, вот тренькнула, колдуя невесте счастье, малиновка, – и наконец грянул лесной хор, речной пир, раскатилось эхо, и в пляс пошла вся поляна: зайцы, лисы и волки, сороки да куницы, перелётные гуси, соловые кони, пни и колоды, стволы и ветви, и сама луна, не удержавшись, выглянула не ко времени, заплясала в небе, путая облака, озоруя с солнцем.

Громадный хоровод возник вмиг; вихрь повлёк в него и Ярину – будто яркую щепку, будто ягоду в ожерелье. Позади, замкнув поляну кольцом, полыхнул костёр, и незнакомые девки принялись прыгать через него с уханьем и криком. Пламя вздымалось всё выше, хоровод кружил всё быстрей. Вместо лиц и морд остались цветные пятна, а сверху брызнул шальной дождь, пьянящий и сладкий, вишнёвый, ласковый. Все встали в хоровод; один только Вумурт, остерегаясь огня, юлил в темноте, собирал пригоршней капли.

– Обыда! – крикнула Ярина, тщетно выглядывая в круговерти наставницу. – Жених-то кто?

Обыда не ответила, зато засмеялся на семь голосов ветер, и серый волк дёрнул Ярину за подол, увлекая к краю поляны, к рубиновому костру.

– Нет, нет, – отказывалась она, а костёр так и плясал, манило пламя. – Не зовите… Не буду прыгать…

– И правильно. Девки через костёр прыгают – всякий ум теряют, – ворчливо хмыкнула у левого локтя Обыда. – А эти и вовсе мавки, не девки даже. Им-то что: сожжёт их, и улетят в небо хмельком, пепелком. А ты и косы свои спалить можешь, и пятки. Не для яги такие забавы. Ты лучше просто так гляди – всматривайся, вслушивайся. Может, костёр тебе что и расскажет.

Но Ярина не смотрела в костёр, не смотрела на обратившиеся девами берёзы, не смотрела на лесных гостей. Глядела только на саму невесту – неподвижную среди пляски и гомона, строгую и холодную средь весёлого угара.

– Отчего ты печальна? – спросила Ярина одними губами.

– Жених её – Горе. И печалится она, потому что боль в любовь превращает, – ответила Обыда. – Слышала, глазастая, что лес людей исцеляет? За это лешакам поклон. Невесты Нюлэсмуртовы на свадьбах своих стягивают с округи всё горе, какое найдут, и бросают в костёр. Он горит, плавится, очищает горе рябиновым вином, можжевеловым жаром. И становится горе любовью, и любовью возвращается к людям. Но сами невесты ни горевать, ни любить потом не могут. Влачат свой век, пока новые дочери у Нюлэсмурта не народятся, и, будто уголь древесный в речном ручье, рассеивают печаль людскую, пропускают сквозь пальцы, сквозь пряди свои травяные, пшеничные обиду да скорбь. На свадьбу особенно хорошо это девочкам Нюлэсмуртовым удаётся. Вот гремит, горит сейчас эта свадьба – а где-то, Ярочка, утихает чья-то боль…

Обыда смолкла; Ярина отвела глаза от невесты, посмотрела в сырую землю. А когда снова вскинулась – вперёд понеслись гости и гомон; деревья и пни встали, как и положено, по краям поляны, замерли, вернув на место ветви и корни. Круговерть исчезла, как не бывало, только в просвете крон мелькнула голова свадебного поезда. Пронеслась мимо соломенная шапка чернобрового, замыкавшего свиту Ягпери, и Обыда велела:

– Вот теперь и мы полетим следом.