Круглый стол на пятерых

— Эх, если бы я мог сочинять песни, — мечтательно произнес он, — я бы чудо из чудес сочинил. Чтобы никогда не забывали, чтобы молодежь пела в строю, понимаете…

— Дима, — перебил Великанов, — истории известно семь чудес, и твое чудо, к сожалению, в официальный список не войдет.

— Жаль, Андрея нет! — вздохнул Карпухин.

— Тебе нравится у нас? — тихо спросил Саша у Аллы.

— Да. — ответила она.

«Нравится быть эгоисткой, — подумала она. — Нравится ходить с Сашкой. Нравится думать, что мама спокойна».

Карпухин попросил внимания. Все притихли. Лицо у Виталия было серьезным и даже смущенным.

— Ребята, — обратился он, — признайтесь, я не очень докучал вам стихами, хотя нет людей более навязчивых, чем поэты.

— Стишки читать захотелось? — догадался Зарубин и благодушно закивал головой, — Только, чур, без этих самых… завихрений.

— Читай! — с интересом подхватил Великанов. Он всегда воспринимал друга не иначе как серьезного поэта, только не говорил об этом вслух.

— Я против снисхождения, — откашлялся Виталий, доставая из кармана листочек бумажки, — но это у меня первый вариант, абсолютно черновая рукопись.

— Понятно! — подбодрил Николай. — Даже Карпухина невозможно читать в рукописи без желания что-то поправить. У любой рукописи ученический вид.

Виталий снова откашлялся, положил листочек на стол и спрятал руки за спину. Глушко, привыкший к неумеренным жестикуляциям Виталия, заметил, как побелели за спиной сцепленные пальцы друга.

— Стихи о круглом столе, — дрогнувшим голосом начал Карпухин.

Круглый стол, от любимых вдали, самобранной газетой накрытый, у твоих полюсов пролегли, перепутались наши орбиты, Ты придуман для славных минут, ты рожден для стакана и хлеба, круглый стол — холостяцкий уют, даровая, казенная мебель. И для нас, чтобы наверняка не досталась нам ранняя старость, круглый стол, у тебя, добряка, много острых углов насчиталось. Братом стал ты для нас по крови здесь, под этой веселою крышей. Мы, как адрес, в блокноты свои инвентарный твой номер запишем…

Он бессильно опустился на стул и заглянул в пустой стакан. Все молчали.

Опять скрипнула дверь. Бумажка упала, и снова с запахом известки, сырых стен и струганых досок ворвался в комнату запах летнего утра, напоминавший об отпуске, о лесах, в которых лежать с запрокинутыми руками, и еще об осени, которая подведет грустную черту в их жизни, и за этой чертой все станет воспоминанием: лето, областная больница, и ночной пир, и стихи Карпухина, и эта белокурая девушка Алла, такая неожиданная и нужная в нашей комнате.

Впрочем, все шло своим чередом,

и оставалось пожалеть, что она

до сих пор не набралась храбрости

и не разбила миф о своем