Она отлично поняла, что он не только предлагает ей тему для разговора, но и просит подтвердить, верно ли, что она не здешняя: завсегдатаям ресторана нетрудно заметить новое лицо.
— Вы думаете, все зависит от того, как тебя встретят? — спросила она, жалея, что ее муж не может принять этот вопрос на свой счет.
— Во всяком случае, многое зависит именно от этого, — подтвердил мужчина.
— И мир хорошеет, если на него глядишь ежедневно? — опять спросила Великанова с умеренным скептицизмом, который так нравится мыслящим мужчинам.
— Если он не становится лучше на самом деле, то хорошеет в наших глазах.
— Спорно. У привычки есть оборотная сторона — пресность…
Ему подали коньяку, нарезанный ломтиками лимон, заливную осетрину. Он налил ей и себе. Перехватив ее взгляд, блондин посмотрел на соседний столик и усмехнулся. У него были красивые зубы. Он поклонился и, когда они чокнулись, представился:
— Константин Васильев.
Она тоже назвалась. Старуха тут же вылетела у нее из головы, и перестали существовать лепные потолки ресторана и бойкие, заранее придуманные извинения тех двоих, которые встретили ее на вокзале. Вглядываясь и вслушиваясь в это преображение, она отдала должное справедливости своего собеседника и вскоре убедилась, что мир, действительно, если не становится лучше, то хорошеет в наших глазах. Для такой женщины, как она, жизнь состоит из механической суммы эпизодов. Надо стремиться, чтобы по возможности каждый эпизод был ярким и незабываемым. К сожалению, ее муж другого мнения о жизни. При всей пассивности, которая в нем есть, он пытается продумать свою судьбу от начала до конца. Его рассудочность ужасна, а логика скучна. В минуты отчаяния, которые составляли часы и месяцы там, в деревне, она думала, что их совместная жизнь тоже когда-то предусмотрена им и что его совсем не удивит, если она от него уедет.
Васильев подозвал официантку и заказал для Тамары нечто такое — она не расслышала, но он даже пальцами прищелкнул. Официантка быстро вернулась с блюдом. Тамара попробовала. Вкусно.
Старуху словно сдуло. От нее на столе осталась куриная косточка и смятые бумажные салфетки.
Васильев говорил о своей последней работе. У современного художника, если он себя уважает, должно быть два мольберта — для себя и для Маммоны. В этом отношении музыканты находятся в более выгодных условиях.
Она слушала его невнимательно. Мир теряет прелесть, если вдаваться в его подробности. Она уже закрыла глаза на такие подробности, как колонны в зале или старушка. Остается оркестр. Но музыка — это уже не подробность, а целый мир. Откровенная халтура пианиста вызывала в ней желание затопать ногами, швырнуть ему деньги, лишь бы он убрался прочь.
Уязвленный ее невниманием, Васильев замолчал. Но, увидев, как стучат по столу в такт музыке ее пальцы и как она морщится и как вздрагивают в ушах ее серьги, он все понял и заговорил о другом:
— С этим у нас плохо. Недавно здесь вообще не было оркестра, с месяц только появился вот этот жиденький.
Они чокнулись. У Васильева глаза потеряли насмешливое выражение случайного знакомого, в них появился хмельной безрассудный блеск — она достаточно хорошо научилась распознавать его. Ей пришлось немного рассказать о себе, — ровно столько, чтобы он не подумал бог знает что, но чтобы он и не переставал думать…
— Я вам помогу устроиться в музыкальное училище, — пообещал Васильев, уловив в ее словах тонко спрятанную просьбу, — директор училища — мой приятель.
В зале неожиданно стало тихо. Сидящие за столиками повернулись к проходу, по которому двигалась в следующий зал иностранная делегация.
— Чехи, — определил Васильев.
— Надо, чтобы они прекратили эту скулежку — кивнула она на оркестр.
ebooksa