Аистов-цвет

Муж Юлины рассказал мне, как началось у них с этим попом.

— Держат люди зуб на него: в прошлом году святил только католические пасхи, а греко-католические уже не хотел. Пришли люди в церковь, а под церковью жандармы дежурят, а попа нету.

Католическая пасха, как известно, на несколько дней раньше, чем наша. Так люди с неосвященными пасхами и праздновали. Обидно было очень, но терпели и все, что полагается, ему за год заплатили. А нынче люди осмелели и не хотят этого попа держать в селе. И Юлина этим гневом людским заправляет. Говорит: «Если такое он уже раз учинил, то и на этот год мы можем с неосвященными пасхами остаться. А мы католическому богу песни петь не желаем. Мы русинские люди испокон веку и такими останемся. Католический бог у мадьяр, они хотели нас всех на свое перетянуть. Да не вышло. А раз теперь свобода, то и мы другого попа можем потребовать». Такая история. Иди, Юрко, в школу, сам увидишь, что делается. Там и Юлина.

Радостно было мне такое услышать про Юлину. Не одно сердце революция подняла, засветила в нем волю к борьбе, высекла искру смелости.

Застаю Юлину в школе, она стоит за столом перед людьми, а возле нее ее старшенький хлопец вычитывает попу, что порешило общество. А порешило оно так, что поп должен убираться из села. Семь суток ему дали на то, чтобы он забрал свои пожитки. Если за эти дни не заберет, все поделят меж людьми.

Не знаю, приговор ли общества подействовал на попа или то, что увидел, как я вошел в военной форме и при оружии, но вижу я — поп сомлел.

Люди бросились отливать его водой, над ним голосила попадья и проклинала на мадьярском языке законы, позволяющие «этим ничтожным хлопам» так обращаться со слугами божьими.

Юлина не бросилась ни попа спасать, ни ко мне, а спокойно выжидала. Но я почувствовал, что ее многозначительное молчание было адресовано не столько попадье, сколько мне. Смотри, мол, братец, как теперь я управляюсь. Я, та самая, что уговаривала тебя сидеть тихо и в политику не соваться. А теперь здесь мой первый голос.

— И еще даем вам время, чтобы вы позабирали с собой нажитое здесь богатство. Еще по-доброму с вами обходимся. Ведь это наши руки, наши слезы, наша кровь. Кто подавал даже в суд, когда бедный Гавелко не мог заплатить вам коблину? Кто донес нотарю и жандармам, что сапожник Марко будто бы по-всякому цисаря обзывает? А человек этот всегда держал рот, как на замке. Только сказал один раз, что у него наболело, когда содрали с него через суд и жандармов для вас роковину[26]. И человека в тюрьму, и нет его до сих пор, и неизвестно, держится ли еще в нем жизнь. А мы за это все только и говорим вам: «Вон из нашего села, забирайте все свое, что с людей содрали». Ведь мы могли бы этого вам и не дать. Но не отбираем, потому как уже оно в ваших руках. Прощаем, да пусть вам того бог не простит. Пусть он вас спросит, как вы тут жили, слуги божьи. «Если вы не могли с людьми по-божьему жить, так отойдите с их дороги» — вот что он скажет.

Попа за это время уже привели в чувство. Люди подхватили слова Юлины и хором закричали:

— Уходите, уходите, пан-отче!

— Никто здесь на вас добрым глазом не посмотрит!

— И у нас теперь есть голос, можем говорить. Убирайтесь, пока еще дух при вас. А то и его может не стать.

— Это вам не собака лает, а ветер носит. Теперь видно уже всем, что есть у нас свое право. И не нотарь и не вы, а общество здесь сила. Как оно решило, так и будет.

— Убирайтесь, убирайтесь! И радуйтесь, что еще не говорим — соль вам в очи, а камень в грудь.

Все эти слова главным образом, наверно, были направлены в попадью, чтобы она все это слушала.

Попадья была мадьяризованная, ни одного слова по-нашему от нее никогда не слышали. Еще и за это была у людей на нее обида. И она примолкла, а поп в это время пришел в себя. Попадья подхватила его и вытащила из школы.

Теперь все глаза людей устремились на меня. Самый раз было время обратиться к ним со словом. Здесь, в селе, как оказалось, всего лишь за два дня до этого собрания состоялись выборы поселкового Совета. И Юлина неспроста стояла сейчас перед людьми — ведь это как раз ее и выбрали председателем. Вот мы уже вдвоем с нею перед народом. Самая большая классная комната не может вместить всех, кто сбежался послушать меня.

Где не горит, там и не дымится. А тут горело и дым залетал в каждую щель крестьянской жизни. Хоть послушать про попа пошел не всякий, некоторые имели на это дело свой собственный взгляд, но что скажет приехавший из Будапешта военный — вот это было интересно каждому.

Слух об этом сразу по селу разнесся. О том, что я брат Юлины, еще не знали. И как было это хорошо, что нашколили меня в Будапеште высокой политикой, что за мною была Россия, была дорога, на которой сам Ленин стоял и со мной говорил. Людям все это было интересно, особенно же потому, что лишь первые еще зерна их собственной, советской власти упали в их жизнь.