Развлекаю я тебя, Ларион, беседами, пока мы подъезжаем, чтобы тоску прогнать с сердца — ехали вчетвером, а теперь расстаться должны. Вот уже нам с тобой и сходить, а Янош и Митро поедут дальше. Да разлука не мука, если есть надежда на встречу. И она будет. Скажем, хлопцы, себе до скорого свидания, да и прыгаем, потому что поезд здесь долго не стоит. А тебя, Янош, попрошу найти где-то в Рахове мою меньшую сестрицу Василинку, и весточку ей передай, что брат вернулся, что скоро сам встанет перед ее глазами. Порадуй сердце сироте. Оно, бедное, как подбитый птенец, отбилось от своего места, от своего рода. Кто из хозяев, какой пан покрикивает на нее, не знаю. Расспросишь, у кого работает Василина Бочар, и возьми ее под свое око. Пусть революция и ей радостную весть несет. А уж как я прибуду к тебе, все вместе запоем на (твоей свадьбе.
— Я скажу своей Магдушке, чтоб Василину на свадьбу в дружки взяла, — отвечает мне, смеясь, Янош и машет уже из отходящего поезда нам рукой.
— Подойдет ли Василинка в дружки годами, ей всего-то тринадцать лет исполнится! — кричу. Да уже, наверно, мои слова не долетают до поезда. Уже мы с Ларионом стоим далеко, отделенные от этого будто живого тела, которое само по себе — шипит, едет и гудит.
И вот мы с ним уже шагаем вдвоем по длинной — Станционной — улице города Севлюша. Где-то слышится музыка.
Разве может быть революция без музыки и речей? Расспрашиваем, где будет здесь сборный пункт Красной Армии. Одна ласковая женщина нам говорит:
— То там, где цыган пособирали со всего Севлюша, чтоб воякам играли. И такой молоденький офицерик приехал из Будапешта и там заправляет. Вон в том военном дворе выдают хлопцам форму и пушки в руки, а цыгане наигрывают, наяривают, чтоб охотнее им было в Красную Армию вступать.
И мы вошли с Ларионом в тот шумный, веселый двор. Уже и сами вот-вот закрутились бы в веселом танце, да видим, как тот офицерик, что заправляет здесь всем, метнул на нас глазами. Надо прежде всего ему представиться. Как-никак, а офицер бывшей австрийской армии перед нами. А я в ней был. Только красная повязка обвивает светлым огнем его рукав. А на мне еще тоже австрийская форма, только Ларион в другой. Но красная ленточка, что светится на его фуражке, говорит без слов, за какую идею бьется его сердце.
У офицерика глаза серые, проницательные. Тонкий стан подчеркивает и форма, хорошо пригнанная на нем. Уже позднее я узнал, что его звали Степан Кутлан, что он тоже был на русском фронте, а затем его перебросили на итальянский, где он получил отравление газом. Лечиться отправили в Будапешт, и там застала его революция. Когда Бела Кун собрал военных и гражданских, которым верил и знал, что они пойдут за ним, то и Степан Кутлан был среди них. И почему бы ему там не быть?
Еще на восточном фронте в шестнадцатом году случалось на их позициях не раз, что они с русскими солдатами дружеские отношения устанавливали. Когда русские солдаты праздновали пасху и пели «Христос воскресе», то они не стреляли, а тоже начинали петь свои песни. Так было и на мадьярское рождество. Когда они справляли свой святой вечер, то в русских окопах солдаты запели свои колядки. А когда ему, молоденькому капитану, велено было старшим офицером, чтобы он со своим батальоном открыл стрельбу по этим песням, Степан Кутлан ответил:
— Как же так? Они уважают наш праздник, а мы стрелять? Э, нет! Так не годится. — И не стрелял.
Вот за это Кутлан и получил итальянский фронт и газы. Как же ему не быть среди тех, кого позвал к себе в «Гунгарию»[25] Бела Кун? И как ему было не согласиться, когда его решили послать уполномоченным народного комиссара по военным делам по Угочанской жупе. И к тому же недалеко от Севлюша есть такое село Фанчиково, где ждут его родные. Знает Бела Кун, что кому поручать, чтобы человек делал дело со знанием и охотой. А разведали все про него, должно быть, тайные солдаты Самуэли Тибора. Недаром этих тайных солдат Самуэли Тибора народ называл детьми Ленина. Разведали и доложили Самуэли Тибору и Бела Куну, что есть в Будапеште такой-то офицер австрийской армии с сердцем, которое пойдет за революцию. И он пошел и вот уже стоит во дворе, где цыгане наяривают всякие марши и веселые песни, чтоб хлопцы охотнее брали в руки карабины.
Выслушивает этот офицерик, почему мы оказались в этом дворе, и улыбка красит его тонкие губы:
— Очень, очень нам нужны агитаторы. Лишними они никогда не будут. Вот к вечеру в городском парке будет митинг. И вы скажете там слово, чтоб записывались в Красную Армию. А завтра поедете уже в Королево, к военнопленным.
Я знаю, что вечером должен сесть на поезд, чтобы ехать дальше в Тячев, но молчу. Рад, что есть причина задержаться здесь, возле Лариона.
Сам офицер меня задержал. Хорошо, что так вышло. Буду знать, что отвечать, если спросят, почему позже прибыл туда, куда мне приказано. Побудем вместе с Ларионом и возле Тисы.
Такая охота меня взяла глянуть с ним в ее воды — словно оттуда должна была Уля меня окликнуть.
Но Ларион смотрит на меня пристально своими синими глазами. Вижу, хочет, чтобы я сказал перед офицером слова, которые потом скажет он. Но я не говорю, у меня свой интерес, и уже не помню, хорошо или плохо я это делаю. Ларион не выдерживает и говорит офицерику:
— Нам очень приятно было бы не расставаться с Юрком. Но ему дан приказ в Мукачеве быть, как можно скорее попасть на Тячевщиву, ему надо туда ехать сегодня. Ведь там на определенный день и час назначены выборы в Советы. Он не должен их пропустить. Люди соберутся, тут и самое время ему свое слово про Красную Армию говорить. Пропустить такую возможность — значит много потерять. Мы не имеем права это себе позволить. А тут есть вы, я и, наверно, другие сознательные найдутся, чтобы делать то, чего требует революция. Юрко Бочар о том сам бы вам доложил, да вот я его опередил. Ведь мы с ним добрые товарищи. И он лучше меня понимает, что в такое время «надо» должно верх держать над «так мне хочется». Потому что не кто-нибудь, а он, Юрко Бочар, меня своим словом убедил пойти за революцией. И вот я стою здесь в вашем Севлюше и все буду делать что надо, а Юрко должен ехать дальше. Ведь разлука не мука, если есть надежда на встречу. Не так ли, Юрко? Ты сам так говорил, а я только повторяю твое. Спасибо тебе, что довел меня куда надо.
Офицерик перехватил его речь и продолжал:
— Выходит, вам пришло время сейчас расстаться. До вечера уже недалеко. До станции тоже приличное расстояние. Идите, проводите немного товарища, скажите ему «сервус» и возвращайтесь, — обратился он к Лариону. — Мы бы хотели вашего коллегу себе оставить, он бы ой-ой как пригодился. Да правду сказали вы, что «надо» сейчас должно иметь большую силу, чем «хочу». И приказ Галгоци для меня тоже есть высший приказ. Ему лучше видно, чем мне, кого куда надо направлять. Идите, идите, хлопцы, меж собой на прощанье слово молвить.
ebooksa