Аистов-цвет

Каждого волновало: что из всего этого вырастет? Была бы пшеница — воробьи прилетят.

Сердце человеческое к этой нови обязательно приклонится. Ведь как нагоревалось, настудилось, как оголодало. А тут всякие злые слухи веру подгрызают. Что эта власть как мыльный пузырь на воде. Засветилась на минуту и лопнет, и вот уже нет ее, потому что этого не хотят ни французские паны Вильсоны и Клемансо, ни их Шенборны, ни панята нотари. А что из того, что этой власти хотят простые бедные люди? Где их сила и была ли она у них когда? Не лучше ли им сказать: «Если ты не кузнец, не мажь себе лицо сажей». Разве они свою силу смогут когда-нибудь выковать?

И на все это мне надо было людям ответить и веру в них вселить, что наибольшая сила — это они сами.

— А ковали и куют эту силу в России. Сколько уже врагов нацелилось там разорвать молодую народную власть, а вот не могут. Красная Армия уже наступает, бьет Деникина, Шкуро, Петлюру, как разбила Каледина, немцев, как уничтожает всякие банды. И нам надо иметь свою силу, свою Красную Армию, Вступайте, хлопцы, в ее ряды, обороняйте свое молодое право. Надо, чтобы пустило оно зеленые всходы, чтобы налилось добром, пошло в колос на радость нам, нашим детям и всем потомкам. Призываю вас, на то я здесь стою. Это великое дело, что только родилось, надо оберегать от врагов. А они есть: и чужие и свои. А свой пес иной раз еще больнее укусит. Присматривайтесь, прислушивайтесь, кто где шипит, вытаскивайте его на люди, не дайте злое дело творить. Одна птица лета не сделает, так давайте дружно возьмемся за свою новую жизнь. Одни её здесь должны устраивать, а другим приходится ее с оружием защищать.

Так я говорил, так призывал и проверял, что до людей доходит, а какое слово по-другому надо сказать. Потому как впереди ждет меня еще не одно село и мне там говорить и говорить. Там-то и там, говорю, есть такие пункты, где записывают в нашу Красную Армию. У кого есть карабин с войны или другое какое оружие, пусть берет с собой. Потому что оружия еще у нас мало. Есть надежда, что у врага отберем и своего наделаем, но пока берите с собой, хлопцы, что имеете. А у кого не будет, тому выдадут там, где записывают. Призываю, призываю.

Но люди хотели знать и про такие вещи.

Вот их окружной начальник, их жупан, издал приказ: если кто имеет две коровы, у того неимущий может забрать себе одну; тот, у кого есть несколько гольдов земли, один или два должен отдать безземельному. А почему панскую землю не делят, почему? Говорили, что панскими имениями должно распорядиться государство. И люди уже знают, государство издало такой декрет: там, где были панские земли, теперь будут кооперативные. И уже в Яворном сделали такую кооперативу, а кто в ней председатель, кто? Панский управитель Зельман. А люди знают, кто он такой и кем был. Ведь Зельман вышел из панов, из тех лиходеев, что брали на список людей, чтобы продать их для Америки. Разве не он брал в банке деньги из трех процентов годовых, а давал тем, кто ехал в Америку, из двенадцати процентов? А когда учитель Андрийко это раскрыл и о том рассказал людям, что он получил за это? Хату его спалили. А нашли того, кто жег? Отдали под суд? Люди уверены, что здесь Зельманова рука. Теперь еще его поставили председателем этой самой кооперативы. И кто Зельману будет верить? И нотарь у них остался тот, который был, и тот же жупан — окружной начальник. Такая-то здесь новая власть. Только и радости, что в сельский комитет избрали своих людей. Да будет ли он иметь силу? Как оно будет, что оно будет?

— Скажи, Юрко, ты на фронтах бывал, ты мир повидал, свет повидал, ты с Лениным говорил.

Такой тревогой были переполнены люди.

Знал я, знал, кто такой был Зельман, потому что село Яворное было рядом с нашей Кленицей. Пан в селе не жил, где-то пировал по Парижам, здесь заправляли с давних пор его имением управители, а теперь, выходит, это имение стало кооперативным и заправляет им Зельман. И такие зельманы, наверно, приживаются к революции не в одном месте. А сам Августин Штефан, кто он такой? Не из тех ли, кто может всадить революции нож в спину?

Но разве способен я был повернуть что-нибудь по-другому? А люди ждали. Они смотрели на меня полными надежды доверчивыми глазами, и надо было найти для них то самое слово, о котором нам говорил Янош Галгоци, когда отправлял нас на эту агитацию.

— Люди, люди! Ведь наш Революционный совет и месяца еще не прошло, как начал жить. И хату за месяц не поставишь, не то что построить государство. Пусть оно только окрепнет, разберется во всем, а теперь главное — Антанте сбить охоту соваться сюда и жизнью нашей заправлять. А она лезет, хочет нами править, землей нашей набить свое брюхо. Вот и зову вас в Красную Армию землю свою оборонять. А вернемся с фронтов, будем знать, что делать. Разберемся и с зельманами.

Так говорил я и не мог найти нужных слов, ответить на все, что у людей наболело.

Но того слова, на которое надеялись тогда крестьяне, не нашел и весь Революционный совет в Будапеште.

Не удалось ему, а может, не успел. И это была его великая беда, как о том уже позднее знающие люди говорили.

А я стоял перед народом, словно притиснутый его болями к стене. И не мог двинуться ни назад, ни вперед. У меня был только голос, и он кричал, звал:

— Вступайте в Красную Армию!

Возвращались мы с Юлиной с того собрания уже поздно. Весенний ветерок, словно птичка, бился крыльями о наши лица. Долго мы молчали. Юлина на передней волне нашей борьбы — это так меня поразило, что, оставшись с нею наедине, не мог начать разговора. Юлина это, наверно, почувствовала, заговорила первая:

— Как ушел ты из села, обступили меня думы: видно, близка людям твоя правда — все больше и больше народу пристает к ней. И то еще зацепило мое сердце, что ты ушел в печали и гневе от нас. А тут на исповеди пан-отец меня так и ласкает словами: «Хорошо ты сделала, что от брата избавилась. Все, к чему он зовет, — как быстрая вода: нашумит, сорвет берега и пройдет. А останется на жизнь то, что богом суждено, А бог этой новой власти не признает, потому что она против церкви и всевышнего. Только зря твой брат бунтовал бы здесь людей!»

Меня на эти его слова такая злость забрала, а тут еще люди хмурым оком смотрят мне вслед, а иной еще и нарекает: «Такого человека вытолкала из хаты». А когда Карольи передал власть Бела Куну, стали меня в один голос бранить: «Юрко бы у нас хорошо распорядился, он в России был, он все знает». Так меня эти слова били по сердцу, так я вымучилась, что не могла не ответить людям. И я так им ответила: «За что стоит мой брат, за то и я. Брат ушел в Будапешт посмотреть, расспросить, что и как, и вернется. Будем сами, люди, свое право здесь устанавливать!» И откуда взялось у меня столько слов, чтобы людям сказать, как теперь все должно быть. И люди сказали: «Бери, Юлина, руль в свои руки, пока твой брат не вернется». И ты вернулся. Как это хорошо, Юрко, что тебя вижу, что я людей не подвела. Теперь ты будешь здесь распоряжаться. Люди этого хотят.