Аистов-цвет

И мы пошли с Ларионом из этого шумного веселого двора, где играли цыгане, опять на Станционную улицу, по которой шли сюда.

Уже смеркалось. Черная гора поднималась позади нас с пятнами темных лесов. Дыхание Пинти будто бы касалось нашей спины вместе с ветром, который веял с той стороны.

— Юрко, ты, наверно, думаешь, что мне не жаль с тобой расставаться. Ведь я, а не ты сказал то, что надо было сказать. С кем, если не с тобой, мне было бы радостно идти всегда рядом по этой земле, родной тебе, а мне совсем незнакомой. Когда мы были вместе, то мне казалось, что я ближе к дому, потому что меж нами билось Улино сердце. Верю, Юрко, что оно идет за тобой. Я знал: тебе не легко будет вымолвить то, что надо сказать. Тяжело разлучаться с тобой, Юрко, но ведь ты же позвал меня к вашей борьбе и я теперь принадлежу ей. Так должно быть. Иди, иди своей дорогой, а я вернусь на свою. Но понимаю: это одна дорога, по ней зовет идти Ленин, по ней пошла твоя любимая, а моя сестра Уля. На, возьми ее платочек. Не отказывайся, пусть будет с тобой, пусть доносит до твоего сердца Улин голос. Отдаю тебе, потому что очень памятна для меня наша встреча. А какая радость будет, когда встретимся мы все у нас во дворе, возле нашей хаты над Ворсклой. Будем верить, что революция победит, а мы останемся в живых! — И он обнял меня и поцеловал.

Я взял из его рук дорогой для нас вышитый Улей платочек.

— Нет у меня слов, Ларион. Ты их все словно взял из моего сердца и высказал. Обнимаю тебя своей любовью к тебе и к твоей сестре. Пусть так и будет, как ты сказал. А за твои слова ты мне еще роднее будешь. Ты — верный воин нашей революции.

И мы разошлись в разные стороны, и Черная гора смотрела мне с горькой печалью в спину, а ему — кто знает, какие слова она ему говорила, Черная гора, что стояла позади меня, как огромный гроб, в котором лежал Пинтя и куда, может, еще положат не одного из тех, кто отдаст свою жизнь за свободу, за счастье людей.

Я спешил к поезду, чтобы продолжить свою дорогу.

IX

Так мне было тяжело после нашего прощания. А когда я уже сидел в поезде, который ехал по мосту над Тисой, близ Королева, оставляя в стороне Черную гору, слезы раздирали мне грудь, острыми камнями подступали к горлу. Но сознание удерживало их. Разум говорил: как получилось, так и должно быть. И я благодарен был Лариону, что он, почувствовав мою слабость, словом своим подхлестнул меня в минуту, когда я хоть чем-нибудь, а мог бы изменить долгу. Так поступила Уля, когда встретились мы с нею в Харькове, и так же повел себя Ларион. Мне надо только радоваться. Разве не я увлек его на наш путь? Правда, сердце Лариона, истерзанное войной, уже готово было к этому. Но почему печаль забивает эту радость? Что предчувствует моя душа, если она способна что-нибудь предчувствовать? И печаль, охватившая меня, когда прощался с Ларионом, стала еще пронзительней, когда переехали мы через Тису. Ведь я так хотел, чтобы мы с Ларионом стали вместе на берегу и взглянули в ее воды. А, полно тебе, хватит, печаль непонятная! Не мучь меня, не тревожь мою дорогу. Сердце, переведись на другую ноту. Ведь к народу едешь, слово говорить. А вон уже и Замковая гора поднялась над Хустом, а там скоро и Тячев!

Прежде всего я должен попасть в свои родные места. Пока люди не начали еще праздновать пасху, в селах назначены были выборы сельских Советов. А на этих собраниях и моему слову место найдется. Думай, вспоминай, чему тебя учили в Будапеште. Должен разъяснить людям, что делается в мире и почему сейчас надо поскорей создавать свою Красную Армию, чтобы революция не погасла, чтоб свобода жила.

И вспоминаю молоденького нашего Юрия Калиныча, с которым мы были вместе во втором пехотном австро-венгерском полку и с которым сдались в 1915 году в русский плен. Потом пути наши разошлись. Я не знал, как сложилась судьба Калиныча, в какие лагеря для военнопленных его закинули. Про него я знал только, что он был сын рабочего, что жил с отцом в Ужгороде, работал где придется, а когда закончил учительскую семинарию, учительствовал в горном селе Латирка на Воловетчине, откуда его и утащила к себе война.

Калиныч всегда находил для солдатского сердца родное и нужное слово. Его слово и повело нас пойти за ним и не воевать против русских братьев.

Кого я ни расспрашивал из австрийских военнопленных, что прибывали из других лагерей в Никитовку, не приходилось ли им встретить где-нибудь такого офицерика — Юрия Калиныча, никто мне толком ничего не сказал. И вот уже перед самым нашим отъездом из Будапешта я слушаю его лекцию. Смотрю и глазам не верю: Калиныч! Живой, говорит с нами, улыбается так, как только он умел. После его лекции поздоровались мы с мим, разговорились. Оказывается, он вернулся из России в свои края, как и Бела Кун и другие венгерские коммунисты. Был в первые дни революции на Мукачевщине, а теперь вот заглянул по делу в Будапешт и вот уже просвещает агитаторов, едущих в Закарпатье.

— Поезжай, Юрко, в наши Карпаты, засветишь там своим разумом и сердцем то, что сам понял о нашей коммунистической правде. Я тоже скоро туда поверну. Очень радостно мне видеть тебя при нашем деле. Желаю тебе хорошей работы.

И вот теперь я вспоминаю, о чем говорил Калиныч. От этих воспоминаний моя печаль переходит в гнев. Да, да, в гнев на пана Вильсона, на Клемансо, на хищную пани Антанту, что, виляя то так, то этак и ласково усмехаясь, нацелилась творить свое подлое дело. Я уже хорошо понял, что она такое. Повтыкала в свои локоны, в свои кудри крашеные павлиньи перья и всякие прочие красоты, выставила на люди свою искусственную улыбку со сжатыми губами, а за ними держит наготове тигриные зубы.

К примеру, на востоке Европы такими зубами будет Польша, Румыния, Чехия — они только и ждут сигнала от своих папаш Вильсона и Клемансо. А те только и стараются, чтобы эти их псы бросились кто на красную Венгрию, а кто на Украину, на большевизм в России. И Румыния уже ворвалась в венгерские земли, а Польша готовит армию Галера. Сперва она будет расправляться с теми украинцами в Галичине, которым захотелось Украины, а там пойдет и дальше.

Кто-то фантазировал — все такие, как Голубович, Петрушевич, как Петлюра, — что Антанта поможет им Украину создать.

Но тот, кто дошел своим разумом до ее потайных дум и стремлений, тот понимает, что Антанте при ее дальнем прицеле Украина — словно кость в горле.

Калиныч нам про эти украинские дела подробно разъяснил. Но чего же по-настоящему хотела эта Антанта? Что ей было нужно?

Я отгонял свою печаль тем, что еще и еще раз обдумывал рассказанное Калинычем о мировых делах, одевал эти мысли в свои слова. Ведь скоро и сам стану перед народом и надо будет мне то же самое людям втолковывать.