И припомнилась весна двадцатого года. Я уже живу в детском доме на Малой Подвальной, 12. К моей подружке приехал из местечка Ракитное брат, чтобы взять ее на весенние праздники домой. Зовут и меня. Как заманчиво для круглой сироты хоть один день побыть не в своем, так хоть в чужом доме. Мы, сироты, всегда с завистью смотрели на детей, имевших кого-нибудь, кто мог бы их взять хоть на праздник домой. И вот кто-то хотел взять и меня. Ракитное недалеко от Киева, меня отпускают. Какая это радость! Ведь времена суровые, живем в детском доме впроголодь. Как хочется хоть раз почувствовать, что у тебя не сосет под ложечкой, побыть хоть и в чужой, но семье!
Забежать к брату и похвалиться, что меня забирают на несколько дней, некогда. Идти к нему надо на другой конец Киева. И может, лучше это, что он не знает, а то ведь загрустит, обидится, что его не взяли. Кому, если не мне, понимать сироту. Да и еду я всего на несколько дней. Но…
Войска Пилсудского с их планами создания Польши «от можа до можа» хлынули на украинскую землю. И из Ракитного вернуться в Киев стало тяжелее, чем попасть куда-нибудь за океан. Поездом невозможно, ехать на лошадях люди боялись: по дорогам рыскали бандиты, грабили, убивали. Идти пешком? Но девочки не спешили, они были дома, а за весной шло лето, и занятия в школе были прерваны.
Возвращаться будем осенью, до того времени, может быть, Красная Армия прогонит пилсудчиков или станут давать пропуска, разрешающие выехать из Ракитного, тогда нас пустят и в поезд.
Лето в Ракитном не проходит для нас зря. Днем ходим на поле вязать снопы, ведь надо на что-то жить, а вечером играем на самодеятельной сцене. Особенно хорошо мне удавалась роль Василины из драматического этюда С. Васильченко «На первое гулянье».
По справкам, что мы любители искусства, нам осенью удается сесть в поезд. Я еду на паровозе прямо на угле. Радости нет конца: возвращаемся в Киев. Киев… там мой дом. В киевской земле лежат где-то мои родители, и там меня ждет мой единственный брат.
Что он, бедняга, переживал, ведь не раз приходил, наверно, на Малую Подвальную, а ему все отвечали: сестра еще не вернулась.
И вот я уже в Киеве, и мне рассказывают, что брат действительно приходил несколько раз и спрашивал обо мне, но с того дня, как поляков прогнали, он больше не появлялся. И вот я узнаю о нем всю правду.
Когда буденновцы гнали пилсудчиков из Киева, группа мальчиков из того детского дома, где был он, убежала на фронт. Среди них был и мой брат. Где-то на Житомирщине ребята попали в зону тяжелых боев. Отведав фронтовой жизни, они вернулись назад, в детский дом, но брат мой не захотел.
Скорее всего, он погиб, ведь выбраться из боев было очень трудно.
Это все рассказывали мне, а я стояла и плакала. Мальчики начали утешать меня: может быть, Иванко все-таки жив и вернется.
В 1956 году, когда Киевский театр оперы и балета имени Шевченко начал работать над оперой «Милана» по моему либретто, об этом осеннем дне и об этих моих слезах напомнил мне директор театра Виктор Петрович Гонтарь:
— А помните, как вы плакали по брату, когда он убежал на фронт, а мы вас утешали.
Оказывается, среди мальчиков, что стояли вокруг меня, был и Виктор Петрович.
Он узнал меня и приблизил своей памятью мое заплаканное детство.
IX
Не было большей радости в те детские годы, как ходить среди светло-зеленых трав, когда в лугах распускался тонкий, как кружево, нежный цветок, чтобы потом розоветь в моих мечтах всю жизнь. Это значит — мать дома, и мне можно пробежать через наш садик, выйти на холмы, откуда открывается такой простор, скатиться вниз, туда, где узенькими полосками пролегли к прудам огороды. И я уже среди трав, среди розового аистова-цвета и тону, погружаюсь в песню своего сердца. А в ней — мотыльков разноцветные пятна, летучими звездами касаются трав, летят над ними.
Эта песня, расцвеченная светло-розовым аистовым-цветом, и привела меня, наверно, к литературе.
Иванко тоже здесь, бегает неподалеку. Я могу не расслышать, не заметить, что происходит вокруг, а он уже кричит: «Злап, злап!»
Места эти кому-то принадлежат, каким-то хозяевам. Кто же это топчет хозяйскую траву? Вот уже увидел, уже настигает, хочет сцапать лапами этот страшный злап, и конец тогда аистову-цвету и всем мечтам. Скорее бы добежать до холмов. Но не так-то легко по скользкой траве карабкаться на гору с мыслью, что сейчас тебя схватят за юбчонку, заголят и высекут по тому, на чем сижу. Может получиться и хуже: штраф. Разве можно такую беду причинять матери? Но кто в силах вырвать из моих рук букет аистова-цвета? И прижимаю его одной рукой к груди, как счастье, которое вот-вот могу потерять. А другой карабкаюсь, будто хочу подгрести холм под себя. Иванко уже вскарабкался, уже стоит наверху. Может быть, он в шутку напугал меня злапом. Но, может быть, и правда.
ebooksa