Аистов-цвет

Номер на втором этаже, маленький, но очень теплый, светлый и уютный.

Как радостно ему, одинокому, прожившему двадцать лет на улицах или в подземельях львовских тюрем, рассказывать сестре о своей жизни в таком тепле, в такой светлице.

И в эти минуты рождается во мне желание написать повесть «Батяр». Я обойду с братом все львовские улицы, где скиталась, ютилась его изувеченная, забитая, горькая судьба. Я так должна изучить жизнь Польши тех времен, чтобы могла ясно видеть каждое скрытое пятнышко на ее теле. Переворошить множество судебных дел, представить себе по ним людей, которых жизнь привела в тюрьму Бригидки. Окинуть взором эту тюрьму не только с улицы Яновской, где высится это недоброй памяти серое здание с решетками на окнах, а обойти ее камеры и подземелья и через них пробиться взглядом в самое сердце капиталистической Польши.

Но разве можно эту тему раскрыть полно, не изобразив подпольную борьбу Коммунистической партии Западной Украины? Мой брат — это только одна судьба, которая, скитаясь по львовским улицам, пришла к тем, кто нес гроб с телом убитого польской полицией товарища…

Батяр… Он уже лежит в моем номере с тяжелой болью в спине. Эта боль пришла к нему в те времена, когда впервые ни за что попал он в Бригидки и полицейские толкнули его в камеру к преступникам, чтобы они могли повеселиться и взять его к себе для прохождения школы своей воровской. Но это — моя ненаписанная повесть… И несколькими словами ее не перескажешь.

За окном летят первые снежинки. Такие белые, такие хорошие. Их полет словно говорит мне, что все пережитое, тяжелое — все это миновало, а в этой светлой комнате, и на львовских улицах, и повсюду на украинской земле — радость, что Киев встретился с Львовом, сестра с братом. Две Украины — Восточная и Западная — обнялись, чтобы быть вместе навеки.

Нашей бригаде писателей предстоит во Львове несколько литературных выступлений. Все дни и вечера проходят на высокой волне. И в эту гамму высоких чувств вплетаются мои задушевные беседы с братом.

Когда острая боль у него в спине стихает, он поет мне свои любимые песни. Они родились в казематах русских тюрем. Кто знает, как перелетели они на галицкую землю.

Может, их переносили журавли и аисты на своих крыльях. Для них не было границ. Грустные и протяжные их мотивы Иван выводит своим драматическим тенором, который по тембру напоминает мне голос отца.

Когда брат выздоровел, мы обошли с ним памятные для него улицы. И уже шла с нами моя ненаписанная повесть.

Один раз Иван повел меня на улицу Пелтевну, где жила женщина, у которой мог иногда приклонить свою голову, за что не раз присматривал за ее детьми. Улица Пелтевна была в районе львовской толкучки, которая славилась среди жителей и носила заманчивое название «Париж». Чего только не выносили львовские люди туда, чтобы сбыть. И дорогие ценные вещи, и старые лохмотья. Какими только красками не играл этот «Париж» в эти осенние дни 1939 года. И кого не приманивал останками «Жечи Посполитой». Были на этой толкучке и чудесные изделия славных косовских и яворовских народных мастеров. Женщины, к которой меня вел Иван, мы не застали дома. А когда возвращались через этот львовский «Париж», мне бросился в глаза светло-зеленый, чуть модернизованный гуцульский ковер с розовым, как аистов-цвет, темнолистым орнаментом. Я купила этот ковер, чтобы подарить брату в память нашей встречи.

Держа ковер, брат растерянно смотрел на него. Ковер словно должен был заслонить его прежнюю жизнь…

Иван прожил ее, не имея никогда своей комнаты или хотя бы угла. Где повесит он этот ковер, как теперь будет жить? Этот вопрос волновал каждого из нас.

Оставив толкучку, мы вышли на широкую улицу Легионов. Перед театром низенький худощавый человек подметал тротуар.

Он подбежал к нам и, поздоровавшись с Иваном, хотел поцеловать мне руку, а когда я не позволила, огорченно сказал брату:

— Вижу, что эта пани твоя сестра. А не хочет, чтобы я ее так приветствовал, как у нас привыкли.

— Ты почему не дала ему руку поцеловать? — напал на меня Иван, когда мы отошли. — Человек рад, что может теперь свободно на улице стоять, подойти к пани и даже поцеловать ей руку. Он подумает, что ты брезгуешь. На этой улице при Польше мы не имели права появляться.

Как оказалось, тот, что подметал улицу, был из давних друзей брата.

— Ой, ой! Как нам с ним удавалось обманывать людей на картах. Раскинем их где-нибудь на рынке или в саду, чтобы неопытные увидели, чтобы потянуло их к игре. А мы наперед сговаривались, кому из наших людей должна в руки попасть та карта, что выиграет. Кое-кто из тех, что смотрели, загоревшись, решался попытать счастья и проигрывал. На такие делишки этот человек, что хотел тебе руку поцеловать, был у нас первый мастак. Если не удавалось подработать на картах, в других делах везло.

— Откуда он мог знать, что я твоя сестра? — спросила я.