Звали его Володей, но это имя начисто заслонилось прозвищем Полковник. И имя стали забывать. Спроси сейчас любого, кто знал Полковника, вряд ли и скажут, какое у него настоящее имя и фамилия. Работал Полковник матросом на судне «Океанограф», бывшем немецком логгере водоизмещением в 400 тонн. Это было самое маленькое, старое и не очень благоустроенное судно класса СРТ[25], переделанное в своё время под научные нужды. На фоне двух новых красавцев-лайнеров, входящих тогда в сформированную «флотилию» одного из старейших научно-исследовательских институтов Ленинграда, оно выглядело весьма убого. При появлении этих больших «свежих» судов, построенных на верфях Восточной Германии, «Океанограф» превратился как бы в место ссылки. Отбор кандидатов на «ссылку» происходил по неведомым никому схемам: туда мог попасть и ведущий специалист по океанологии еврейской национальности, и русский матрос по прозвищу Полковник, замеченный где-то по пьяному делу. Назвать его настоящим пьяницей трудно. Но волевое пристрастие к спиртному имел немалое. Кто тогда не пил! Да и сейчас – тоже.
В число «ссыльных» попал и я. Не знаю, за какие грехи мне предложили «Океанограф»? Водки я почти не употреблял, устава морской службы не нарушал, языком много не болтал. Видимой причины для увольнения не было, но избавиться от меня почему-то хотели. Возможно, кто-то заметил во мне не совсем пролетарское поведение при моём абсолютно пролетарском происхождении. Но как бы там ни было, мне предлагали место, несоответствующее моему первоначальному статусу, понижая по всем статьям, то есть переводили с большого комфортабельного судна, на котором я занимал самую интеллигентную среди рядового состава должность электрика, на старый валкий пароход в роль «маслопупа». Так называли моряки промеж себя грязную «вонючую» должность моториста. Ожидая от меня заранее предсказуемую реакцию, начальник отдела кадров уже заготовил моё личное дело в надежде оставить там стандартную запись «уволен по собственному желанию». Моя реакция вызвала у него удивление и досаду, поскольку на его предложение я отреагировал, как сейчас любят выражаться, неадекватно. Дело в том, что маленький старый «Океанограф» я отождествлял с пиратской шхуной времён Фрэнсиса Дрейка, а непопулярное сейчас и почти ругательное слово романтика сидело гвоздём в моей голове.
Это было подарком судьбы, знамением – ласковым и добрым прикосновением Фортуны. Я почти взвыл от восторга, что привело в тяжёлое замешательство начальника, но он был просто вынужден исполнить своё столь лестное для меня и теперь уже невыгодное для него предложение.
Итак, я оказался на маленьком, с виду неказистом пароходике, построенном в далёком даже для тех времён 1952 году. Мне отвели место в носовом четырёхместном кубрике, где проживал инженер-гидролог Никанорыч, радионавигатор Олег и сам Полковник. С Полковником я оказался в одном коечном секторе: его койка была внизу, моя вверху – почти под самым подволоком.[26] Преимущества этого столь узкого пространства я смог оценить только в хорошую штормовую погоду.
А пока мы стояли у причалов Канонерского судоремонтного завода, завершая текущий ремонт судна. Я наслаждался своим новым ковчегом. Всё было для меня своим и как бы давно знакомым: и судовые специфические запахи, и узкие крутые межпалубные трапы, и внутренние вибрации работающих механизмов, и композиция жилых и служебных помещений. Их отделка и своеобразный уют создавали некую резонансную гармонию с вибрирующей от рвения к странствиям душой. Этот старый, изношенный, но ещё крепкий пароход был носителем романтики, лоцманом стихий, летящей кометой для непосед и скитальцев. Складывалось впечатление, что я, наконец-то, попал на накатанные рельсы судьбы, с которых давно съехал, а, может быть, никогда на них и не вставал.
Предрейсовое время, помимо основной работы, заполнялось обязательными посиделками в свободные часы, которые приходились, в основном, на выходные дни и вечерний тайм-аут, когда заканчивались заводские ремработы. В это отведённое Богом время люди отдыхали от трудов праведных и, в основном, физических и переходили к трудам умственного порядка – спорили о смысле жизни, о роли замужних и незамужних женщин в мире, о глобальной политике, о новейшей истории, о последних палеонтологических находках. Поскольку в экипаже присутствовала научная братия, планка обсуждаемых тем иногда приподнималась так высоко, что Полковник явно не дотягивался до неё и начинал нести такую ахинею, что его почти сразу же понижали до старшего лейтенанта. А это, в свою очередь, давало право по++слать его в не близкий от места нашей стоянки магазин за очередной бутылкой. Это было вполне закономерно, поскольку ближайший к полковнику чин имел наш второй механик Акимыч. Он числился капитаном запаса. Согласитесь, посылать полковника за бутылкой кому бы то ни было званием ниже по меньшей мере бестактность. Поэтому всегда искали повод на временное понижение полковника до старшего лейтенанта, а то и ниже, поскольку в своём истинном звании Полковник наотрез отказывался исполнять чьи-либо просьбы, унижающие его достоинство. Но когда подходил нужный момент, дискуссия сразу же приобретала сугубо научный оттенок, и можно было слышать приблизительно следующее:
– Вы ничего не смыслите в этом, Полковник. Да будет Вам известно, что дискретность абвивалентных полей намного превышает уровень полярных изотерм в период активных геомагнитных возмущений.
Полковник недовольно морщился, после чего, как по заказу, вклинивался капитан запаса Акимыч:
– Господа, выношу вопрос на голосование: ввиду явной неспособности вести дискуссию на установленном уровне, предлагаю понизить Полковника, – он делал тягостную паузу, давая понять всем мучительность выдвигаемого им предложения, – до младшего лейтенанта (ниже его никогда не понижали, мог обидеться). Восстановить же звание будет уместно только после принятия допинга, улучшающего мозговую деятельность.
Все тут же голосовали «за». Это значило, что всё было выпито и бывшему полковнику, а ныне младшему лейтенанту, нужно было бежать за бутылкой для восстановления своего статус-кво. Что он, подчиняясь обстоятельствам, и делал, зная, насколько сурова жизнь и как трудно вернуть враз утерянное. Другого способа вступить в прежний чин для него не существовало.
Полковник был скор на ногу. Возможность реабилитировать себя придавала ему сил и резвости. И компания, ещё не успевшая переменить темы разговора, только-только скинувшаяся по рублю и проводившая Полковника с лучшими напутствиями, чрез мгновение ока (так казалось) могла видеть его, но уже с двумя бутылками «Московской особой». На его ватнике, пока ещё смутно, но уже проступали полковничьи погоны.
– Если бы наш Полковник участвовал в скачках, – говаривал в таких случаях гидролог Никанорыч, – я ставил бы только на него. Беспроигрышный вариант. А специально для Полковника учредил бы кубок «Золотое копыто».
– Тут важна мотивация, – вставлял своё научное слово младший научный сотрудник Виталий, – а более весомой мотивации, чем эта, – и он щёлкал ногтем указательного пальца по только что принесённой бутылке, – трудно и представить. С такой мотивацией, или идеей, если вам угодно, можно за час весь Земной шар обежать.
– Вот за это и выпьем, – предлагал капитан запаса Акимыч, – за неугасающую идею и за неумолчный стук копыт по мостовой.
Все зажимали ладонями горла стаканов с разлитой в них «Московской» и чокались краями гранёных донышек, изображая глухой цокот копыт.
– Поехали, – добавлял при этом Акимыч, – по булыжничку, да по раскатанному.
После принятой дозы Полковника единогласно восстанавливали в должности, и его добродушное лицо, похожее на скомканный блин, расплывалось в благодушной улыбке.
Перед самым выходом в рейс Полковника понижали особенно часто, но к приходу на борт таможенников и пограничников для оформления отхода его обыкновенно восстанавливали в прежнем звании. Потому что стоять вахту на руле в чине старшего лейтенанта, или даже капитана, он наотрез отказывался. Вахта на руле была обязанностью не лёгкой. Можно сказать, что это была каторжная работа. Дело в том, что в связи с малыми размерами и особенностью обводов корпуса, судно плохо лежало на курсе, часто рыскало, особенно на волне, и его приходилось периодически одерживать, перекладывая перо руля то вправо, то влево. Привод же к рулю был ручной, как на старых парусных баркентинах, и приводился в движение с помощью длинных штуртросов, проложенных от большого колеса штурвала с множеством рогулек-рукояток через редуктор к баллеру руля. Проходил этот трос через ходовой мостик по верхней палубе через систему шкивов. Провернуть всё это хозяйство стоило определённых усилий. А крутить штурвал, удерживая судно на румбе, приходилось постоянно. Попробуйте вот так простоять четыре часа кряду, думаю, пропадёт у вас охота ко всему прекрасному. Ног под собой не будете чувствовать, аппетит пропадёт от усталости, и единственной мыслью, свербящей в вашей голове, будет как бы скорее рухнуть в койку.
Мы совершали плановый рейс в Северную Атлантику. Наш пароход должен был нарезать её, как пирог, делая так называемые гидрологические разрезы по живому телу океана вплоть до кромки плавающих льдов. Гидрологи на этих разрезах делали свою рутинную работу: опускали в воду батометры Нансена и со всех глубинных горизонтов вплоть до самого дна брали пробы воды, определяя её солёность, температуру и что-то ещё, о чём нельзя было говорить вслух. Переход Балтикой был утомителен, короткая крутая волна «била по зубам», то есть шла навстречу. Почти весь экипаж укачался. Принятая в обед пища выблёвывалась за борт. Народ зеленел, слабел и тянулся к горизонтальному положению. Единственным исключением являлся Полковник. Ни качка, ни четырёхчасовое кручение массивного штурвала, ни понурый вид укачавшихся моряков не влияли на самочувствие нашего бравого рулевого. Он лихо закручивал большой деревянный штурвал, который был вровень с его ростом, удерживая тем самым судно от чрезмерного рыскания. Нужно было видеть Полковника во время исполнения им прямых служебных обязанностей. Это был не матрос-рулевой, а ловкий наездник океанских стихий, нежданно получивший чин вице-адмирала. Его глаза горели, как перед ожидаемой морской баталией, цепкие руки подбирали нижнюю рукоятку штурвала и с энергией метателя молота запускали рулевое колесо во вращательное движение, и оно иногда за один мах силой инерции проворачивало перо руля градусов на пятнадцать. И почти сразу же он бросал колесо штурвала в другую сторону. При этом он зорко поглядывал на картушку компаса и на аксиометр, согласовывая показания этих приборов с курсовым румбом.
– Давай, давай, Полковник, – говорил довольный, но сильно укачавшийся капитан, – заруливай, держи курс струной. Выберемся из Балтики – там полегче будет.
ebooksa