Отдать якорь. Рассказы и мифы

После вахты на руле Полковник плотно обедал в штормовом режиме (во время сильной качки тарелки на стол не ставили, а держали на весу в руке) и шёл в носовой кубрик отдыхать.

– До второго пришествия не будить! – во всеуслышание объявлял он, прежде чем завалиться на свою нижнюю койку.

В штормовую погоду носовой кубрик был в самом невыгодном положении. Носовую часть судна мотало на волне особенно активно. Наши с Полковником койки были смонтированы перпендикулярно борту, и при сильной бортовой качке спящие в них люди иногда принимали почти вертикальное положение: их ставило то на голову, то на ноги. Промежуточное горизонтальное состояние было очень непродолжительным. При моём достаточно высоком росте я распирался в ограждающие коечные перегородки и в таком заклиненном состоянии мог даже временами забываться тревожным сном и видеть короткие красочные сны. Хуже было, когда судно шло на волну и его приподнимало сначала к облакам – ближе к ангелам небесным, исполняющим на своих звонких трубах гимн торжества и победы. Тогда «спящего» вжимало в койку с ускорением, близким к первой космической скорости. Мы наверняка испытывали те же ощущения, что и космонавты при старте космического корабля. Когда же судно падало с гребня набежавшей волны (а волны бывали и с пятиэтажный дом) в разверзнувшийся водяной провал, то чувство свободного падения было абсолютным. Это было похоже на падение в преисподнюю к бесам мглы и холода, воющим, аки шакалы. Опять же космические ощущения – пять-шесть секунд полной невесомости, а за ней удар корпуса о воду и – полная остановка. Если не успел расклиниться, то это было чревато падением на койку примерно с метровой высоты, на которой ты до этого находился прилепленный к надкоечному подволоку, когда судно стремительно проваливалось в межволновую ложбину.

При своём малом росте Полковник летал в надкоечном пространстве, как костяной кубик в стакане нервозного игрока. Его бросало то пятками в борт, то головой о переборку, а то он прижимался животом к металлической сетке верхней койки, на которой почивал я, чтобы в следующее мгновение рухнуть на нижний рундук, прикрытый старым волосяным матрацем. Очень редко его просто выбрасывало на середину кубрика, и он ударялся о массивную ножку деревянного стола, намертво вделанную в палубу. Но это случалось только тогда, когда наше многострадальное судно делало уж слишком сложный кульбит в пространстве под напором небесных и морских стихий, вовлекших его в свой неистовый круговорот.

В таком хаотичном состоянии Полковник мог находиться восемь часов – тот промежуток между вахтами, который отводился на отдых. Когда его будили, он обычно сонным голосом спрашивал:

– Что, уже второе пришествие?

Его тут же заверяли, что это именно так, и он бодро вставал для исполнения своих прямых обязанностей. Нужно было добраться до ходовой рубки, а это всего-навсего – преодолеть дистанцию между носовой тамбучиной, под которой находился наш кубрик, и главной кормовой надстройкой. Это расстояние, составляющее каких-нибудь десять метров, проходило по открытой палубе, и требовалось выждать момент между валами, чтобы успешно добежать до скобтрапа, ведущего на палубу мостика. Все двери в надстройку были наглухо задраены по причине частой заливаемости межпалубного пространства, называемого шкафутом. Заливаемость была такая, что по главной палубе, в момент нагона очередной волны, просто гуляла океаническая вода, сметая всё на своем пути, а иногда и доставая до высоких лобовых иллюминаторов ходового мостика. Эти широкие квадратные иллюминаторы в деревянных рамах под внезапным напором воды имели свойство опускаться, как окна в старых вагонах, поскольку были сконструированы по тому же принципу. Это спасало их от выдавливания, но не спасало мостик от заливания. В такие моменты люди, несущие вахту, то есть штурман и матрос-рулевой, оказывались по колено в воде, которую вахтенный помощник обычно выпускал через боковые двери обратно в океан. По этой причине идти на вахту и стоять её приходилось в высоких резиновых сапогах. Другого способа остаться сухим не существовало.

Поэтому, собираясь на работу, Полковник облачался в прорезиненный штормовой костюм и на ноги надевал охотничьи ботфорты, доходившие своими широкими раструбами ему до самых ягодиц. Мне приходилось делать то же самое, потому что, удачно пробежав по палубе между очередными валами, ты всё равно настигался шальной волной, когда протискивался по скоб-трапу в лаз верхней шлюпочной палубы и ходового мостика. Именно в этом узком коварном лазе чаще всего подмывало снизу так, что приходилось пробкой выскакивать наверх и мокрым влетать на мостик. А при плохой погоде только через ходовой мостик можно было попасть во внутренние помещения главной надстройки и в машинное отделение, которое я посещал для несения своей вахты.

По стечению обстоятельств нам с Полковником выпадало одно и тоже вахтенное время, поэтому приходилось частенько страховать друг друга при перебежках по открытой палубе. Полковник, бывало, высовывался по пояс из двери, уставившись в надвигающуюся гору воды, потом приседал, будто в испуге, быстро задраивал дверь, а по ней сразу же многотонным молотом ударяла Северная Атлантика, после чего на счёт пять-шесть дверь снова открывалась, моментально оценивалась обстановка и Полковник давал отмашку:

– Давай, Серёга, с Богом! – говорил он в таких случаях, и я сразу же бежал по мокрой качающейся палубе к спасительному лазу.

Бежать вдвоём было бессмысленно, всё решали секунды: замешкайся один в лазе, второго обязательно накроет волной. У Полковника даже была такая присказка, мол, в море каждый гибнет в одиночку. Он просто ещё не знал, что на земле – тоже.

Смена вахты на мостике происходила всегда в штатном режиме и озвучивалась примерно одинаково:

– Матрос Верёвкин вахту сдал. На румбе двести семьдесят.

– Полковник вахту принял. На румбе двести семьдесят.

– Так держать, – подтверждал вахтенный штурман.

Это означало, что мы продвигались строго на запад, и штурман давал добро именно на этот курс.

Да, в Атлантике всем было легче, несмотря на высокую волну и сильный ветер. В Атлантике ясней, чище, понятней и проще. Здесь волна идёт на тебя гигантским валом и поднимает, как пёрышко на свой гребень – ближе к небесам, откуда видно всё окрест на много миль. Недельный же переход по Балтийской луже был похож на толчею в ступе, когда вода вокруг будто кипит и бьёт часто и спонтанно по бокам, и пароход ходит во всех плоскостях, не известных классической геометрии. Даже Полковнику, которому было наплевать на погоду, в Атлантике нравилось больше. Не знал он только одного, что рейс этот на «Океанографе» был для него последним, впрочем, как и для всех остальных. Но об этом позже.

После месячных мытарств по Фареро-Шетландскому разрезу мы зашли в Рейкьявик – столицу Исландии. Понизив полковника до морского чина капитан-лейтенанта, послали его в город за спиртным. Не ходить же ему по загранице в звании младшего лейтенанта.

– Не бери только ихнего самогона типа виски-шмиски, бренди-шменди, – напутствовали его провожающие, – только водку.

В напарники ему дали матроса Верёвкина, который очень укачивался на нашем маленьком судне, и ему, как никому, требовалась твёрдая земля под ногами. Вернулись они примерно через час пустые, пребывающие в состоянии лёгкого нокдауна.