Желтое, зеленое, голубое[Книга 1]

Он рассказал ей историю со старым кладбищем и со своей картиной о нем.

— Я почувствовал — надо учиться…

— Так вы из-за меня пострадали? — всплеснула руками Ната. — Мама моя говорит про вас, что вы не побоялись никого и пошли один на всех и заступились. А вы знаете, что кладбище рыть перестали? Мама говорит, что вам за это бог даст счастье. Это она говорит, как верующая. Вообще маме моей вы очень нравитесь. А народ ругает вас, и художники на базаре всем рассказывают, что вы реакционер и хотите восстановления религии, игнорируете решения партии и правительства. Что вы — за кулачество, за кулацкие обычаи. Но приезжал мой братишка из армии и всем этим настроениям дал отпор. Он пригрозил двинуть этому пьянице на базаре по зубам, а потом показал ему газету «Правду», где про вас написано. Он эту газету всюду носит с собой.

ГЛАВА XVIII

— Гагаров сказал мне про себя: «Я хочу быть смелым. И я тренируюсь. Я учусь стрелять и очень сожалею теперь, что не служил на действительной». Он уверял меня и Алису, когда узнал, что я рисовал ее поклонника, что этот знаменитый деятель способен на предательство и сговор с фашистами. Может быть, говорил из ревности. Алиса рукой махнула и засмеялась…

Молчание Нины показалось на миг подозрительным.

— Лобунов привез меня к себе. Его снимали для кино. Он поставил меня перед огромной картиной, снял пиджак, взял кисть, гордо поднял голову, брюхо у него под белой рубахой — как таз или барабан. Оператор стал снимать нас. Лобунов воспитывает молодого художника из Сибири. И видел я на квартире художника Степчукова… о котором я тебе говорил. Это знаменитость… Помнишь его «Буденновцев», «Чкалова», «Самолеты в Тушино»? Показал он мне полотно маленькое. Равнина, лес, озеро. Когда я ехал в Москву, то на севере, около Галича, видел что-то подобное. Там северные еловые леса, черные и остроголовые, как частоколы. И озера. И церкви старинные на холмах. У Степчукова, над просторным озером — старинная церковь, белая, строгая, маленькая, как крепостца. Теперь я, может быть, путаю, что я видел у него, что под Галичем, но чувствую эту картину всей душой. Я подумал, что это вид перед войной, перед страшной войной. Художник чувствует ее приближение.

— Но современно ли это? Не принадлежит ли только прошлому?

— Можно ли с таким чувством написать, например, тракторы? Наши бесконечные поля? Можно, надо почувствовать только… Может быть, художники еще не «обжили» тракторов, не привыкли к ним, хотя скоро трактор будет всюду, как в старой жизни бричка, тройка, дуга… У Степчукова в картине изображена церковь, но много современного чувства.

— Это Шестаков тебя совратил.

— Я тоже хочу изучать старину, церкви, часовни. Надо это знать… И еще я мечтаю перечитать всего Шекспира. У отца был Шекспир, а я никогда не хотел его читать. После Москвы всегда чувствуешь себя неучем… Степчуков подошел ко мне на просмотре, высокий, пожилой уже, и спросил: нравится ли мне наш новый город. «Да», — ответил я. Потом повез меня к себе, стал расспрашивать о новом городе. Сказал: «Я не чувствую по вашим рассказам его красоты. То, о чем вы говорите, это сцены уничтожения природы. Не могут же люди уничтожить природу и столетиями любоваться этим? Кстати, какие уборные в вашем новом городе? По уборным познается культура страны. Не миритесь, — сказал он, — воюйте! Художник нужен в таком месте. Что вы делаете для своего города?» У него есть цикл о Магнитогорске, «потрясающе», как выражаются в Москве. На голых холмах желтая от солнца трава, желтая холмистая степь. Жара… а вдали, как оазис, завод в зелени. Писано с каким-то особенным, свежим чувством. Он любит эти тона, и гамма их необычайно широка… он достигает артистизма в оттенках желтого. Даже для контрастов находит оттенки. Мне неудобно было тыкаться носом в полотно, хотя я уж потом подумал, что нечего было стесняться… Жена у Степанчукова очень приветливая. Студии у него нет, он работает в деревне, снимает комнату в избе колхозника. Очень хороша у него «Колонна грузовиков». И еще «Шоферы в столовой»…

В половине седьмого Георгий пришел из студии, быстро включил радио. «Московское время 23 часа 30 минут», — послышался голос диктора. Чередуясь, долго читали мужской и женский голоса. Потом послышались гудки автомобилей на Красной площади, переборы древних курантов и тяжелые удары — бой часов.

— Мы сдавлены со всех сторон, — сказал Георгий, когда передача закончилась. — Обруч, которым нас душат, надо бы разорвать. Я хочу в Египет, в Южную Америку, на Кокосовые острова… Видеть мир. Никто из нас, кажется, не мечтает об этом, но чувствуют все…

Георгий поднялся.

— Знаешь, кстати, у Лобунова есть собака, огромная овчарка. Он выводит ее гулять. От городской, комнатной жизни собака эта носом «оглохла», нюх ее притупился. Роскошный зверь стал комнатным украшением. Она родилась и выросла в комнатах. Лобунов звал ее из-за куста. Волк не мог его найти, кинулся, когда его увидел. Собака молодая, прыгает, а найти не может, хотя хозяин рядом. Вот собаки городские! Хозяина не узнают иначе как в лицо…

ГЛАВА XIX

Белокорые стволы ильмов. Их веселая листва плотная и густая.

В подлеске — сирень и черемуха.

Вохминцев когда-то смеялся над Георгием. Нашел помещичьи сады! Это же тайга! Вот фантазер! Впрочем, и Вохминцеву пришлось согласиться, что похоже на древние, запущенные сады. Жена его Ольга одернула тогда, она любила слушать Раменова и удивлялась, как ее деловой муж не понимает поэтичности фантазий художника.

А теперь по этому лесу, по широкой прокатанной дороге, уходившей в таинственную чащу, сиявшую в столбах лучей, брели с двухколесной тележкой Ната, Нина и Георгий.