В воскресенье утром, часов в десять, Костя пришел наконец к Уманской.
Он застал ее за уборкой комнаты. На Уманской был светлый ситцевый фартук, белая косынка стягивала щеки и молодила лицо. Лена казалась веселой и оживленной.
— Подожди, я сейчас принесу кофе!
«Значу ли я для нее что-нибудь?» — думал Костя, волнуясь и шагая по комнате взад и вперед, пока Лена ходила на кухню.
Она вернулась с кофейником и двумя чашками на подносе. Костя вкратце сказал ей о вчерашнем посещении ЦК. Затем она прямо, без перехода, серьезно и даже строго спросила его:
— Скажи, как это ты вдруг решил объясниться мне в любви?
Он отвечал, что не так уж «вдруг»: что он еще в Марфине начал разбираться в себе.
— В Марфине?.. — Лена поставила на стол чашку. — Может ли это быть?
— Да, после твоего отъезда. Я был убежден, что ни одна женщина, кроме Оли, мне понравиться не может. А ты даже непохожа на нее. Потом мне стало нравиться в тебе как раз то, чем ты несхожа с Олей. Твоя игра на рояле, например, сперва мне казалась суховатой. Ты играла вещи, какие я знал по ее игре. У нее звук мягче твоего, и я поневоле сравнивал. Потом обратил внимание, что у тебя все получается как-то строже, осмысленней. Твоя игра мне стала нравиться…
— Можно задать тебе один вопрос? Ты ничего не говорил обо мне Оле, когда вернулся из Марфина?
— Я сказал ей.
— Что же ты мог ей сказать?
— Что думаю не о ней… а о тебе.
Лена встала. Их чашки стояли недопитыми. Она взяла с этажерки нераспечатанную пачку папирос.
Костя удивился:
— Разве ты куришь?
Она пожала плечами:
— Держу на случай. Не хочешь?
Елена раскрыла пачку, зажгла спичку и закурила, щурясь от дыма, не затягиваясь. Потом сбросила тапочки и взобралась на диван, прикрыв ноги юбкой. Некоторое время она молча курила, Костя так же молча стоял перед ней. Наконец она вымолвила:
— Мы должны с тобой поговорить. Но я бы хотела отложить наш разговор. Дай мне подумать.