Но чему у Арсеньева можно поучиться, так это феноменальной писательской наблюдательности. Я лично смолоду просто жил, как всякий живет, а он чуть ли не каждое новое впечатление откладывал в свою писательскую копилку. Вот истинный профессионал! Но и тут он строго следовал своему антиобщественному художественному кредо. Его наблюдения, при всей их остроте и меткости, крайне специфичны: «Я, как сыщик, преследовал то одного, то другого прохожего, глядя на его спину, на его калоши, стараясь что-то понять, поймать в нем, войти в него… Писать! Вот о калошах, о спинах надо писать, а вовсе не затем, чтобы бороться с произволом и насилием, защищать униженных и оскорбленных, давать яркие типы, рисовать широкие картины общественности, современности, ее течений и настроений!» При взгляде на пьяницу нищего его трогает не судьба этого несчастного человека, — нет. «Ах, как опять мучительно радостно: тройной клубничный нос!» — восклицает Арсеньев (роман написан от его лица). В извозчичьей чайной его привлекают рыжие бороды, мокрые веревочки на ручках чайников; «Наблюдение народного быта? Ошибаетесь — только вот этого подноса, этой мокрой веревочки!» (!)
Порой закрадывается мысль, не шаржирует ли Бунин Арсеньева и в его лице буржуазную «теорию искусства для искусства»? В романе много внимания уделено сексу, причем даже свои отношения к девушкам и женщинам Арсеньев процеживает через «дуршлаг» писательских наблюдений, не поймешь, живые они для него люди или будущие персонажи. Не думаю, что этому у него следует учиться.
В общем, бунинский Арсеньев недурная иллюстрация к словам Маркса о «профессиональном кретинизме», в данном случае писательском. Да и его фактическое «кредо», «искусство для искусства», не более как профессиональный кретинизм записных «эстетов».
Читая книгу Бунина, лишний раз убедился, что в писательском мастерстве мне многое нужно наверстывать».
В конце 60-х годов Федор приезжал в Москву ознакомиться с недавно возникшим здесь школьным заводом, опытно-экспериментальным.
— Воспитание производительным трудом — основа коммунистического воспитания, — говорил он Косте после посещения завода. — Дети здесь на себе лично, так сказать, на ощупь воспринимают суть производственных отношений социализма.
До 1963 года, рассказывал Федор, у них был обычный завод, выпускавший микроэлектродвигатели для моделей самолетов, корабликов и прочих технических игрушек. Теперь взрослые рабочие остались лишь в цехе оснастки и оборудования, а в остальных цехах трудятся ученики девятого и десятого классов замоскворецких школ. Являются они на завод в понедельник из одних школ, во вторник из других и так далее; получают белые халаты и заводские пропуска и работают по шесть часов в день под началом взрослых мастеров; бригадиры назначаются из самих школьников. Так с понедельника по пятницу две-три тысячи школьников становятся обычными рабочими: тот же техпромфинплан, о котором Макаренко говорил, что он стоит двух педагогических вузов, нормы выработки, ставки зарплаты и прочее, включая прибыль государству.
Оказывается, школьники выдерживают заводской экзамен не хуже взрослых. А эффект воспитания уже и учету не поддается.
— Взять хоть дисциплину. При мне явилась в цех негритянская делегация, — завод знают во всем мире, — негры ходили по цехам, так хоть бы один школьник голову от рабочего стола поднял поглазеть на необычных гостей!
— А какие у них цехи?
— Четыре: один выпускает микроэлектродвигатели, другой — радионаборы: купив такой набор в «Детском мире», мальчишка учится сам собирать транзистор «Мальчиш». Видишь, — добавил он, — школьный завод даже к своему потребителю ухитряется педагогические щупальца протянуть. Третий цех — швейный, тут одни девочки: шьют платья для кукол, мастерят всякие игрушки, мишек… Четвертый — полиграфический, тут разные заказы со стороны. Профессию школьник потом любую может выбрать, но выйдет он с завода уже с трудовыми навыками.
— Сколько же школьник зарабатывает?
— По дню в неделю много не заработаешь. В полугодие набежит, в зависимости от сложности труда, кому рублей пятьдесят, кому и всего десять — пятнадцать. Зато деньги эти — первые в жизни, заработанные собственным трудом и полученные каждым в его полное распоряжение. Такие деньги воспитывают, Макаренко называл их «прекрасным педагогом в советских условиях».
Пересветов спросил: не думает ли Федор заняться перенесением опыта московского завода в Ленинград?
— Куда там! Нет, нет, — Лохматов вздохнул. — Не под силу. Так уж вот, прилепился под конец жизни к педагогике, не могу отстать… Пусть уж другие переносят, кто помоложе.
При прощании, на вокзале, он заговорил про Ирину Павловну.
— Второй мой приезд к вам ее наблюдаю. Она мне напомнила первую твою жену Олю. Знаешь чем? Деятельной любовью. Хоть и разные они, а у таких женщин вся жизнь в заботе об окружающих…
Размышляя о своем месте в общем строю советских прозаиков, Константин Андреевич записывал в своей рабочей тетради:
«Я охотно принимал бы участие в поездках писателей по стране, если б не возражения врачей, а отчасти собственные опасения не успеть написать, что уже задумано и не требует дальних отлучек. В одной лишь поездке я себе не отказал, посетив Пензу и родную Варежку, где меня поразил частокол телевизионных антенн над крышами изб, которые я помнил крытыми соломой. Село стало пригородом завода «Сельмаш»…
В Союзе писателей напрашиваться на знакомства я не хотел, но в парторганизации и по общественной работе (меня ввели в редколлегию одного из журналов, в бытовую комиссию) со многими встречаюсь. От писательской молодежи меня отделяет солидный возраст, а среди своих сверстников, «стариков», составляющих признанную литературную элиту, я чувствую себя белой вороной (не считая Николая Севастьяновича, конечно).
ebooksa