После ночного разговора с Володей я стал исподволь знакомиться с историей педагогики. Читал о великих педагогах прошлого, западных и наших, читал Ушинского, Пирогова, Крупскую, Макаренко, Сухомлинского, Корчака. Педагогическая тема из года в год буквально стучалась в мои ворота: знакомство с Кэт и Варевцевым, случайная вагонная сценка («Не тебе купили!»), Федина затея с разновозрастными отрядами в Ленинграде, московский интернат Долинова; Федин рассказ о школьном заводе (на котором я еще не побывал). Наконец, этот фильм «2×2=X» прекратил мои колебания и окончательно укрепил меня в намерении написать на современном материале педагогическую повесть.
Что и как мне писать? Ставить проблемы на примере какой-нибудь одной средней школы или интерната, идя по следам автора «Республики ШКИД» или повестей Вигдоровой об учениках Макаренко? Сосредоточить огонь на препонах любой новизне в преподавании и воспитании со стороны школьных рутинеров?
Но авторы, пишущие о современных школьниках и учителях, либо сами преподавали в советской средней школе, либо учились в ней, а я — ни то, ни другое. Зато счастливый случай предоставляет мне возможность заглянуть в завтрашний день этой школы сквозь призму идейных, программных и методических исканий в недрах научно-исследовательских лабораторий, разрабатывающих проблемы современной и будущей школы. Пункт наблюдения в своем роде уникальный.
Жизнь покажет, кто из ныне ищущих и подчас спорящих между собой экспериментаторов в чем-то прав или в чем-то ошибается. Разве так уж важно, кому именно из них удастся поймать «жар-птицу» школы будущего и от кого она ускользнет? Важно то, что все они одушевлены, увлечены погоней и бесстрашно устремляются по непроторенным путям, самоотверженно рискуя, настойчиво добиваясь правильных решений сложных вопросов школьных программ и методик, сверяя свои наметки с ходом жизни.
Над повестью начну работать, кажется, не с ее сюжета, а с людей, с их характеров и взаимоотношений, из чего должен будет вытечь сюжет».
«Порой мне кажется, что я многое мог бы делать лучше нынешних молодых людей, что они повторяют некоторые наши ошибки. Не исключено, конечно, что я в чем-то отстал от нового поколения: не понимаю, например, некоторых музыкальных произведений, вызывающих восторг у знатоков; то же с некоторыми полотнами живописцев, с режиссерскими «новациями» по стереотипам двадцатых годов в театре и кино; очень редко нравятся мне современные эстрадные певцы и позаимствованные у Запада всякого рода «роки», от которых страдают уши, не говоря уже о музыкальном слухе. Бывает так, что вокруг меня смеются, а мне не смешно. Однако все это, в конце концов, пена, течение времени ее смоет, смешно навязывать новым людям старые вкусы. А вот в вопросах нравственности дело другое, тут уступать нельзя.
Правильно писал еще в тридцатых годах Макаренко в своей замечательной «Книге для родителей»: «Наша мораль уже в настоящее время должна быть моралью коммунистической. Наш моральный кодекс должен идти впереди и нашего хозяйственного уклада и нашего права, отраженного в Конституции… В борьбе за коммунизм мы уже сейчас должны воспитывать в себе качества члена коммунистического общества. Только в этом случае мы сохраним ту моральную высоту, которая сейчас так сильно отличает наше общество от всякого другого».
К сожалению, особенно в последние годы, слишком часто наталкиваешься на примеры обратного порядка. Газеты, теле- и радиопередачи то и дело приносят сообщения о крупных преступлениях, хищениях, приписках, взятках и т. п. От Володи, Бориса, от Варевцева да и от моей Ариши, теснее меня связанных с практикой текущего дня, я постоянно выслушиваю горькие, подчас запальчивые сетования по поводу всевозможных проявлений бюрократизма и бытовых уродств. Известно, что Маркс и Ленин предвидели неизбежность пережитков капитализма при первой фазе коммунистического общества, говоря о частичном сохранении «буржуазного права» и даже «буржуазного государства». Вспоминается, какое недоумение вызывали эти резкие формулировки у рабочих-партийцев в 1924 году, когда мы, руководы первых кружков ленинизма, зачитывали на занятиях вслух соответствующие страницы «Государства и революции», книги, написанной Лениным накануне Октября. «Как: буржуазное право и даже государство?! Социализм — и вдруг буржуазное!..» Социализм, который мы только что начинали строить, представлялся его строителям во всей своей кристальной чистоте, мысль о его загрязнении остатками мира эксплуатации казалась кощунственной, хотелось позабыть, что мы закладываем его фундамент из старых кирпичей.
А вот теперь мы наблюдаем такую живучесть «старого в новом», какая тогда нам не снилась, показалась бы невероятной. Правда, лично мне по роду занятий не приходится иметь дело ни с приписками, ни с хищениями, ни с взятками, зато некоторые бытовые мелочи в миниатюре того же самого «старого» свойства прочно застревают в памяти. В конце концов они-то и унавоживают психологическую почву, на которой произрастают крупные сорняки. «Не тебе купили» — об этом я уже упоминал, но вот, например, по возвращении из дома отдыха, где я кончал черновик романа, одной из забот дочери было одеть отца поприличней. Соседка по этажу, которую я помнил десятилетней Анечкой, сказала, что она отрекомендует Наташу продавщице магазина мужского платья, у нее самые модные импортные костюмы «всегда в заначке». Разговор шел при мне, я не сразу понял, о чем речь, а когда выяснилось, что есть возможность за некую добавочную мзду приобрести костюм «из-под прилавка», я отказался. Черт с ним, пусть будет немодный, к чему мне наряжаться, купим обыкновенным порядком, без сомнительных махинаций. Так мы с дочерью и поступили.
Вскоре после этого мы ходили всей семьей в театр, и по окончании спектакля зять, Борис, сунул в руку гардеробщику серебряную монету. «Разве это обязательно?» — спросил я. Борис пожал плечами: «Закон! Не обязательно, конечно, но не дать как-то неловко». Странно! А я почувствовал неловкость оттого, что «дали». Строго рассуждая, вознаградить из собственного кармана человека за лично тебе оказанную услугу не зазорно, однако я спросил себя: взял ли бы я на месте гардеробщика, при исполнении служебных обязанностей, эту монетку? Не взял бы. Во всяком случае, без крайней нужды не взял бы. Значит, давая ему на чай, я на лестнице морали заранее ставлю его ниже себя, сиречь унижаю. Мне это неприятно. А Борис этого не чувствует.
Подобных (и гораздо более увесистых) «капель дегтя в бочку меда» падает вокруг нас немало, и чувствуешь, как упираешься лбом в стену старого быта, которую мы проламываем, пробиваясь в новую жизнь. Лелечка, например, рассказывала Арише про чьего-то мужа, который 16 лет живет с чужой женой… А сколько раз приходится наталкиваться на грубость продавщиц? На обсчитывание тебя кассиршами? Делаешь вид, что не заметил, не лезть же на стену из-за ерунды. И тут все та же гнусная «копеечка», в которой старик Лёвшин из горьковских «Врагов» видел корень всех зол на свете: из-за нее иной душу свою готов засунуть под прилавок!
Подрубить под корень мещанство, или, как теперь говорят, «потребительство», во всех его видах и формах можно только на пути формирования коммунистической личности из каждого школьника, из каждого ребенка. Семья и школа тут в силу вещей выступают на первый план, — что я и должен буду образно показать в моей будущей повести.
Можем ли мы терпеть, чтобы в нашем собственном доме рука исторических мертвецов хватала нас за горло? Когда буржуазия и ее добровольные или подкупленные подпевалы пытаются всевозможные недостатки и темные пятна наши свалить на сущность социалистического строя, так и подмывает им сказать: господа хорошие, бьете вы нам челом своим же собственным «добром»! Будь то насилие, корысть, жестокость, воровство, хулиганство, бюрократизм, самовластие, жажда наживы, взятка, тунеядство, чванство, лицемерие, эгоизм, лень и другие пороки, им несть числа, — разве они со дня Октябрьской революции появились на белый свет? Да ведь это все ваше исконное «добро», веками процветающее на почве вашего эксплуататорского строя как «природно» ему присущее, а у нас лишь назойливо бытующее в виде остаточной плесени прошлого по той причине, что не сумели мы еще искоренить кое-что из полученного от вас исторического наследия. Чуточку терпения, дайте нам срок, не срывайте и не тормозите наш мирный труд угрозами новых империалистических агрессий, и увидите, что от всех этих ваших пакостей не останется у нас даже воспоминания. Поколения коммунистических веков и вспоминать о них не захотят, разве что на театральной сцене…»
Работая большей частью дома, в московской квартире или на даче, Пересветов неделями и месяцами видел около себя кроме Ариши ее маму, Марию Ивановну, шагнувшую теперь уже за девяносто лет. Раньше беседы с ней часто переносили Константина в прошлое страны, о котором он писал, а в последнее время эти беседы приобрели весьма своеобразный характер. Дело в том, что она уже несколько лет страдала старческим психозом. По-человечески понятно, что Пересветов стал внимательнее к ней присматриваться. Она пробуждала в нем и писательский интерес к человеку в столь трагическом положении. Как раз он тогда знакомился с работами Выготского и других по детской психологии, а тут перед ним был человек на исходе жизни.
— Какая я несчастная! — часто произносила она плаксиво.
Константин Андреевич в таких случаях старался ее развлечь.
— Ну это вы, Мария Ивановна, зря, — говорил он ей, — вы счастливая.
— Это почему? — В ее голосе звучало любопытство.
— Да как же? Мало кто доживает до девяноста двух лет, а вам, вот видите, посчастливилось.
Не находя возражений, старушка молча жевала свой язык, шевеля запавшими губами. Просила:
ebooksa